Заплакал. Сел на диван.
— В чем дело? — надменно поинтересовалась она.
— Что ж ты, сука?! — утираясь, плакал я. — Наши с Настей книжки пропила? Ты что же, не понимаешь — это последнее, что есть у нас!
Вместо раскаяния — улыбка зазмеилась:
— Ошибаешься, Венчик! Твое как раз не взяли они. Сказали — такого говна им не надо! Посмотри, — кивнула торжествующе.
Поднял сумку ее, валявшуюся в пыли. Точно! По тяжести уже чувствовал — не врет. Честная! Мое тут. Лишь Настины книги продала. Но радоваться ли этому? Нет. Злоба отчаянием сменилась. И это хорошо. Злоба неконструктивна. Помню, когда решил из больницы ее забрать, обнялись, счастливые, и сказал ты себе: ради этого момента можно все претерпеть!.. Претерпел?.. Но еще не все.
— Ну… убедился? — гордо произнесла.
Этого не претерпел.
— Что ты со мной сделала? — завопил. — Я ж для тебя жизнь свою сжег! — Заметил, что при этом тычу забинтованным пальчиком в дырку от зуба… Почетные раны мои. Но как я их получил конкретно, ей, думаю, не надо говорить. Моральный мой вес на нее не действует. Ей вообще ничего не надо говорить!
Наскреб денег по сусекам, рванул в «Букинист». Он уже закрывался, но я пролез. Выкупил Настины книги. Пришел. Кладовку открыл. Книги на полку расставил — Настины, а заодно и мои. На Толстого глянул. Вот так, Лев Миколаич! Мы тоже что-то могем!.. Теперь надо идти мириться.
Но она не желает, видите ли! Презрением встретила меня. Чтоб как-то хоть успокоиться, хлебнул чаю, что перед нею в чашке стоял, — и задохнулся! «Чай»! Водка наполовину! В больничке этому научилась? Не зря я столько денег заплатил!
— Продала ты за водку нас! — прохрипел я. — Неужели ничего лучше водки нет?!
— Что может быть лучше водки? — усмехнулась. — …Лучше водки может быть только смерть!
— Тогда пей! — Я выплеснул чашку ей в лицо.
Не отводя от меня ледяного взгляда, она медленно обтерла рукой щеки и потом звонко расцеловала каждый пальчик. Зазвонил телефон. Боб! Работодатель. Рабовладелец.
— Ну? Чего делаем?
Трудно как-то сформулировать. Я молчал.
— Бабки нужны тебе? — не дождавшись энтузиазма, он надавил.
Мне — нет!.. А ради этой суки я не собираюсь говно топтать!
— Нужны. Но ты же видел, Боб! Своего говна мне хватает! Не до тебя!
— Ну смотри, — с угрозою произнес, трубкой брякнул.
И под пулю она меня подведет, даже просто.
Звонок. Видимо, уточнение — когда киллера ждать.
— Ну? Надумал?
Кузя! Я рад.
— Еду! — сразу сказал.
— Пр-равильно! — Кузя воскликнул.
Хоть один есть у меня друг!
— Как я приеду? — Настя сказала. — У меня ж в компьютере все!
— Ну так тащи сюда компьютер!
— Нет!
— Ну как хотите! — трубку повесил.
Я тоже что-то могу хотеть — например, жизнь свою спасти.
…Досви — Швеция!
Глава 16
С маленькой котомкой из дома ушел. Свобода! Стоял на ледяном углу, поджидая Кузю.
Кузя, друг! Все друзья мои, шестидесятилетние шестидесятники, ездят на ржавых тачках эпохи зрелого социализма, все были тогда кандидатами-лауреатами. За светлое будущее боролись. Напоролись!
Тормознув, Кузя скрипучую дверку открыл, и я нырнул в уютную вонь: аромат бензина, промасленной ветоши. Хоть боремся с ним за чистоту атмосферы, не жалея сил, добираться к высокой цели приходится, вдыхая бензин… Что, несомненно, усиливает нашу решимость покончить с этим злом.
— Этот губернатор ваш, — Кузя усмехнулся — весь город перекопал, к юбилею готовясь, ни пройти ни проехать!
Глянул на него. Эх ты, седая борода! Все неймется? Дух у нас такой.
— Ничего, найдем на него управу! — он боевито сказал.
Я робко поежился. Круто берет! Сразу видать — свободного общества представитель. Глядишь, и я на свободу вырвусь через него!
Кузя, голован, среди нас самый успешный, международное сообщество консультирует — куда нас, грешных, девать.
И помогает! Куда б я без него сейчас делся? В запой? Но у нас в семье есть уже один пьющий член — этого достаточно. А я благодаря Кузе вхожу в мудрую международную жизнь.
Затряслись по набережной Фонтанки. Трехсотлетие города близится — а нормальных дорог нет! Это уже моя собственная смелая мысль.
А если уж я такой смелый, надо еще одну важную вещь сказать.
— Слышь, — Кузю просил, — а чего вы Боба-то совсем отбрили? Он, можно сказать, всю душу в эти сучья вложил!
— У твоего Боба, — Кузя со скрипом переводил рычаги, явно перенося свою дорожную злость на нашего друга, — со вкусом не все о’кей. И с репутацией — тоже.
— А что такое?
Человека вообще-то легко закопать!
— Ведь это ты, по-моему, его породил? В Африку сунул. Помнишь, еще просил меня «уравновесить» его? — я напомнил.
— Я его породил!.. — мы ухнули в яму, — …я его и убью! — Мы кое-как вылезли из ямы на асфальт. — В Швеции советую тебе о нем не вспоминать. Скомпрометируешь идею.
Ни фига себе! «Сучья» — это же его идея была. И теперь — он же ее компрометирует? Ловкий поворот! Вспомнил, как мы с Бобом бились в Москве. Правда, целую лестницу телами врагов я не усеял, как он, но зуба своего, помню, лишился — языком нащупал остренькую дыру. Мне таперича, выходит, платят, чтоб закопать Боба, моего друга, навсегда? Выйти, что ли? Проходняками тут до дома недалеко. Прийти, снова шею подставить: душите меня? Ни вперед, ни назад. Уж вперед все-таки лучше. На шведском острове погощу, хоть простора немножко вдыхну. «Третье дыхание» уже пошло, прерывистое, — без кислорода нельзя.
— А чем Боб так уж отличился? — все же спросил.
— А ты не знаешь? В глазах международного сообщества он труп — и в политическом, и в этическом.
Сразу в двух смыслах труп — это даже для Боба много.
— Хорошо, что не в физическом! — вырвалось у меня.
— На что ты намекаешь? — Кузя вспылил. — Мы подобными делами не занимаемся!
Ну ясно. И других дел хватает. Мы уже вырулили на шоссе к аэропорту. Среди мелькающих придорожных реклам («шоколад»… «виски») вставал время от времени большой плакат с Кузиным портретом. Тревожно взъерошенный, с растрепанной бородой, он стоял у сожженного леса и вопрошал всех: «Доколе?» Я опустил стыдливо глаза: словно и ко мне относится этот упрек. Ну ясно: в связи с
