Кивнул криво. Глаз не поднимал. О господи. Неужели теперь его проблемы пойдут? Одни еще не решил — хватают другие? Ну а как? Так что лучше тебе считать отлично отдохнувшим себя, полным здоровья и сил. Так и условимся.
— Сейчас какой месяц? — наконец сипло он произнес.
— Ноябрь. А ты не помнишь, что ли? — я несколько раздраженно спросил. Боюсь, что сил и здоровья у меня не так много, как хотелось бы.
— Это какой месяц считается? Зимний? — произнес он.
Решил покуражиться? Всю жизнь высчитывал сроки сева с точностью до дня и не знает — какой зимний месяц, какой осенний?
— А что? — сдерживаясь, спросил: его долгие паузы невозможно терпеть!
— Да надо бы в сберкассу сходить, разобраться там, — произнес упрямо. — …Вдвое пенсию урезали у меня!
Господи. Опять он за свое! Удачно вернулся я. Словно не уезжал.
— Ну мы же ездили с тобой в собес — разве не помнишь? Ты просто одну строчку в сберкнижке рассмотрел — а пенсия твоя в две строчки печатается почему-то. Суммируются они!
Не реагирует. Его не собьешь. Если упрется — хоть трактором тяни!
— …помнишь, еще Надя, аспирантка твоя, по новой все бумаги твои собирала. А оказалось — зря. Пенсия у тебя и так напечатана нормальная… только в две строки!
Мне бы такую пенсию.
Молчит!
— Эта Надя! — проговорил наконец. — Очки навесила, а не видит ничего!
— Это ты ничего не видишь! — я наконец сорвался. — Верней — и не хочешь видеть! Чтобы всем нервы пилить!
Он усмехнулся торжествующе.
— Книжку принеси! — я рухнул на табуретку. «Опять двадцать пять!»
Ушел. Долго не было его.
— Это он специально делает, чтобы брюзжать! — проговорила Нонна дрожащим голосом. Раздавит он нас?
Медленно шаркая, он возвратился.
— На! Гляди! — гневно свою сберкнижку передо мной распахнул.
— Ну вот — смотри, — произнес я почти спокойно (в гневе не разберемся). — Две строки. Но в один день записаны. В одной строке записано — тысяча пятьсот, а в другой — тысяча пятьсот тридцать два. Больше трех тысяч пенсия у тебя! Понял? Нет?
Долго глядел, потом молча, так ошибки и не признав, сунул книжку в карман рубахи — мол, раз так, нечего тут больше обсуждать. Пустяк. Но от пустяков этих можно с ума сойти!
— Надюшка эта… напутает вечно! — он упрямо пробормотал.
— Да ты ей спасибо должен сказать…
Ну ладно… Устал я. Напрасно надеялся на передышку. С какой стати? Передышка теперь только будет… известно где. Так что — дыши!
— Так, может, сходим тогда в кассу? — отец произнес.
Я снова взял у него книжку, пролистнул. Два года не берет деньги — с тех пор, как переехал сюда. «Непрактичный» якобы!
— Ну пошли.
А куда денешься? Это не просто повторяется все. Это я все утаптываю, постепенно.
— Только у меня, — он вдруг отчаянно сморщился, — просьба к тебе.
А в сберкассу сходить — это не просьба? Пустяк? Вторая, видно, покрепче будет?
— …Ну говори же! Время идет.
С каким-то даже задором глянул на меня. Сюрприз?
— …Давай лучше в мою комнату пойдем, — таинственно произнес.
Это обнадеживает.
— Ну… вы пока тут… — сделал неопределенный жест девушкам, побрел за отцом.
Сели в его комнате. Он стул придвинул. Шепнул, дыханием обдав:
— У меня дело к тебе.
— Слушаю. — Я отодвинулся слегка. В совсем интимные его тайны не хотелось бы входить… но куда денешься?
Снова придвинулся он с виноватой улыбкой:
— Понимаешь, не могу уже никак ногти на ногах постричь. И так и этак пытался!.. Постриги, я прошу тебя… Сам понимаешь — кроме тебя, мне обратиться не к кому.
— …Сделаем! — я бодро ответил. — Давай. Значит, так… — Я задумчиво прижал палец к носу. — Сейчас таз принесу.
— Зачем таз-то? — он мрачно удивился, густые брови взметнул. Ясное дело, есть у него своя теория и на то, как ногти на ногах стричь. Но теории его не всегда к практике подходят.
— Таз, — я сказал, — это для того… чтобы ногти твои разлетались не шибко.
Он хмуро кивнул. Мол, дожил! Даже ногти твои стригут не по твоей теории!
Я загремел в ванной тазом. Ножницы взял. Девочки дружно дымили на кухне, недоуменно глянули на меня. Я, держа таз в левой руке, как щит, ножницы к губам приложил: знать о предстоящем таинстве им ни к чему. Внес к нему таз, бросил звонко:
— Ну давай… Разувайся.
Это еще ничего. Это еще, может быть, только начало предстоящих нам испытаний! Главное — впереди. Вздохнув, он слегка стыдливо стянул носки. После чего, взяв себя в руки, в глаза мне, твердо смотрел. Мол, нам стыдиться нечего. Честная жизнь.
Это только я тут немножко вздрогнул. Вот это да! Вот это открытие! Грибок. Точно как у меня. Ногти белые, непрозрачные, крошатся, усыпая носки. И к тому ж — впиваются, врастают в мясо, не подобраться к краям. А я-то считал, что где-то подцепил, в аморальном общении. Надеялся — излечимое. А вон оно что! Поднял на него очи. Он невозмутимо глядел.
— Вот это да! — произнес я.
— Что именно? — поинтересовался он.
Отличный сюрприз он мне подготовил! Не зря я так рвался домой!
— Ну… грибок у тебя. Точно как у меня! А ты говоришь, что наследственность — не главное! Пишешь тут! — Я кивнул на стол его, заваленный бумагою.
— Наследственность ни при чем тут! — он упрямо проскрипел. — Оба заразились где-то!
Мол, отец за сына не ответчик! Сам тогда и стриги! Измучил меня своим упрямством! На нем и ехал всю жизнь. И если чего добился, то упрямством своим.
— Ну давай, — мстительно проговорил я, щелкнув ножницами. — Ноги в таз клади.
Огромные расхоженные лапы. Твердые. По земле находил, намозолил, набил.
— Вот так вот поверни! Та-ак!
Я хищно впился ножницами в крайний ноготь.
— Ой-ой-ой! — сморщившись, завопил он.
Что такое? Зачем расстраиваться так? Если это заболевание случайное — так скоро пройдет. Чего ж так расстраиваться-то?
На следующий ноготь наехал.
— Ой-ой-ой! — он еще громче завопил. Трогательная картина: отец отвечает за сына. Ну а куда ж нам деться друг от друга. Еще и грыжа у нас!
Та-ак. Под ногтями остриженными кровь пошла. Картина мне знакомая. Оказывается — и не только мне! Выдернул таз из-под ног его, подложил газету.
— Что ты делаешь?! — отец завопил.
Ничего. Придется по моей теории пока пожить — на долгие научные споры времени нет.
Пошел снова в ванную (девушек поприветствовав на ходу), в таз теплой воды набуровил, принес отцу.
