прилягте, доктор.
— Шагает! Шагает в шинели, в буденовке. Бодро идет наша птичка. Старье принимает ее за мужика.
Сердце мое колотилось. Федор потушил свет, ушел на свою кровать в бараке поблизости от моей двери.
Примерно через полчаса Лайма спросила:
— А спрятаться здесь негде? Как говорится, на всякий случай?
— Есть где. Сдвинем доски из-под моего матраса и спустим тебя под нары. Надежно. Или за дверью спрячешься на постели Федора. Шинель и шлем — он придумал. Ты в самом деле из актрис?
— Да. Закончила консерваторию. И мама актриса. Она успела в Швецию, а у меня был жених в Ленинграде, он вызывает…
— За что тебя? Да еще — десятку?
— За маму, а второе — покойник дед из богачей, а отец офицером погиб в первую германскую. Если бы суд, но берут без суда…
Начались наши свидания, обычно в час ночи, в зависимости от дежурства охранника, мною подкупленного, который стоял у ворот между зонами.
Прошел месяц моего счастья.
— День, да наш, — говорил Федор. — Недаром держится старая поговорка заключенных: ты умри сегодня, а я — завтра… А мы с поварихой побаиваемся комендантши не из вольняшек, а из наших. Наша вреднее. Злющая, завистница, рылом не вышла, морда кирпича просит. Подкармливает ее моя повариха…
Заглянул к нам Залман Савельевич:
— Слабых нет? Ходят?
— Передвигаются. Мечтают о переезде в сельхоз. Лежачих не заметил, — отвечал я. — В запасе две бочки стланика. Гражданин начальник, извините за вопрос, в итоге стариков отвезут в глубь материка?
— Не знаю. Честно — не знаю.
Ушел он, а мы с Федором призадумались над его вопросом: нет ли слабых? Не собираются ли стариков отправить куда-то? Не сочтены ли дни моего счастья?
— Доктор, у нас не дни, а минуты. Это же чудо, что вы с Лаймой встретились. Возьмет ее на Колыме богатый…
— А если она попадет санитаркой в больницу, а я фельдшером?
— Ну, размечтались…
В полночь, едва Лайма начала раздеваться, Федор заглянул к нам и шепотом предупредил:
— Идут комендантша и дежурняк. Шинель накинь и скорее ложись в бараке на мою постель. Живо! Или спускайся под нары. Подходят.
Я сдвинул под матрасом широкие доски, спустил под нары перепуганную эстонку, лег на постель и прикинулся спящим.
— Доктор, — комендантша тронула меня за ногу, — не притворяйся. Где спрятал бабу?
— У меня и в мыслях подобного нет…
— К тебе прошла. Не к старикам, я думаю. Посмотрим под нарами. Всяко бывает…
— Под нарами — посылки…
Комендантша фонариком посветила внизу:
— Что-то белеет. Не посылка. Поднимитесь с места, доктор, уберите матрас.
Я повиновался. Дежурный поднял доску и нащупал мою пленницу.
— Вылезай, красавица. Вылезай, вылезай, а то потяну за волосы.
Лайма неловко поднялась из-под нар. Была она испугана, смущена.
— Сучка, — сказала комендантша. — Привыкла таскаться на воле. Овечкой прикидывалась.
— Перестаньте! — возмутился я.
Дежурный старался не смотреть на полуголую девушку:
— Одевайся, одевайся, красавица, пойдем.
Я просил дежурного не садить Лайму в карцер.
— И тебя посадим. Проворнее собирайся, милашка.
— Моя баба, — настаивал Федор. — Я привел ее и спрятал под нары.
— Не ври, косолапый хитрюга, — злилась комендантша, — нужен ты ей, развалюха.
— Федя, не спасай. Виноват я.
— Доктор! Зачем же? Отсижу. Не увезут на Колыму. Я сманил.
Громкие разговоры в моей комнатушке одних старичков разбудили, а другие и уснуть не успели, удивленные появлением у них голосистой комендантши, дежурного, которые вместе с Лаймой шумно прошли по бараку. Ясно все. Укладывайся спать, ведь и раньше ночью кто-то замечал появление в бараке женщины, но помалкивал, как и полагалось.
Мысленно я видел Лайму уже в карцере, на маленькой пайке, голодной. Сколько дадут ей суток?
— Не больше пяти, — сказал Федор. — Бабы выносливее мужиков. А вот вас как бы не отправили на первом же брюхатом великане — один гудит в бухте.
Уснуть я не мог, только задремалось маленько — виделись копыта, пьяные мужики в деревне, буйные, крикливые, а потом — Колыма, камни, крупинки золота.
Разбудил меня Федор, помог умыться.
— Наедайтесь каши на всякий случай. Лайма укажет на меня. Договорились.
Зашел к нам вольняга дежурный, тот, что был ночью, строго посмотрел на Федора. Дневальный мой удалился. Дежурняк присел на скрипучий стул.
— Вымыла полы на вахте, и я отпустил ее в зону. Если бы не привела к тебе стерва комендантша, ябедница, другие бы разговоры.
— Сколько мне дадут?
— Санитару твоему дадут три дня. Он в документах. У вас есть в порошках кодеин или героин? На Колыме их легче достать, там аптеки богаче и проще договориться с медиком. А Находка — дыра, когда-то городишко будет, порт подходящий вырастет…
Я дал дежурному порошков десять кодеина и героина. Он поблагодарил меня и попросил поставить ему банки.
— Доктором прописаны, — сказал он, — но я все не соберусь сходить к вольным, а к вашим — не разрешают. Нельзя.
Я поставил дежурному банки на бока. Подумал: «Стало быть, от карцера избавился. Что-то будет с Лаймой? Где она?»
Федор, после трех дней отсидки, вернулся ко мне заметно осунувшийся, поел вдоволь.
— Завтра я ей водички дам. Начнем снова. Нам терять нечего. Всяко жить приходится.
На следующий день он сказал о Лайме:
— Не увидел ее на своей дороге. С комендантшей не поздоровался. Нет ничего хуже начальничков из наших — выслуживаются. У вольняшек злобы к нам особой не замечал — служба, выполняют устав, а наши как вырвутся к власти — сожрать готовы своего брата.
В бухте редко, но грозно гудел пароход, ожидая нас в грузовой трюм с широким днищем. О трюме, о ячейке в нем я думал как о скорой смерти.
— Не падайте духом, на Колыме доктору терпимо живется, — старался успокоить меня Федор, — но баба там только снится. Чем ты сытнее, тем чаще о бабе думки.
Узнал я от дежурного, приходившего за порошками: Лайма взята в культбригаду.
— Привет вам передавала. Довольная.
У артистов свое общежитие, легкий распорядок дня без подъемов рано утром и отбоев в десять вечера; они выступали в соседних клубах, в порту, ждали их и мы.
— Ей житуха, — рассуждал Федор. — На крылышки поднялась птаха. Дорожки навечно разошлись. А теперь блондинка просится. Узенькая. Дал водички пол-литра.
— Да ты что, слушай!
