квартиры троячок — это уже «шабашить».) Так вот ныне «духовное начало» в изобилии извергается нам из телевидения — и, кажется, не «мужики» всю эту мерзость совершают. И не они убеждали нас в спасительности гайдаро-чубайсовского грабежа. И не мужики, большей частью, создавали коммерческие банки, гнали миллиарды долларов за границу, а сами — на Канарские острова отдыхать. Так кто же это — шабашит? Очень своевременно опубликованы эти итоговые суждения.
А как понять такую фразу: «Победа в Отечественной войне — его [российского утопизма] последняя эпопея». Так понять, что утопизм был — народу собрать свои воистину последние силы на безнаградную победу? И дальше — вырождаться до сегодняшнего запустения и презренного передо всем миром состояния? Или — лучше бы поучиться нам эгоизму? «Эгоистическая натура терпима, потому что располагается в реальном мире», «в широком смысле терпимость и гуманизм относятся к сфере эгоистического характера».
«Терпимость» — любимая категория и высшая ценность Самойлова. «На переходе к терпимому обществу мы должны прежде всего научиться уважать любое другое мнение, даже не нравящееся нам».
Дай-то Бог. Всем нам.
© А. Солженицын.
Неостывшие письма
В публикациях личных писем есть что-то подспудно горестное и беззащитное. Они всегда звучат прощально, вослед ушедшему автору. Годовщина со дня ухода Виктора Петровича Астафьева была отмечена выходом книги, где голос писателя слышится с каждой страницы, а последние слова отмечены неостывшими датами позапрошлой осени.
Иркутский издатель Геннадий Сапронов сроки самому себе установил жесткие — хотелось непременно успеть с книгой к поминальной дате. Но сроки не помешали литературному редактору Агнессе Гремицкой подготовить письма к печати, а художнику Сергею Элояну — оформить издание как что-то очень дорогое, домашнее.
Важная особенность этой книги в том, что астафьевские письма не остались в мемориальной тишине. Звучит голос не только Астафьева, но и его собеседника — критика Валентина Яковлевича Курбатова. Встречная переписка (в книгу вошло 238 писем) особенно драгоценна читателю; она дает объем жизни, восстанавливает ее естественную драматургию.
С первых прочитанных страниц вспоминаешь, что значило письмо в нашей недавней жизни. Что это была за радость — ворох открыток на Новый год или длинное письмо от друга.
«Вот ведь чудеса-то: можно заранее хоть до слова знать, что близкий человек тебе напишет. А все- таки письмо будет теплее твоего знания и утешительнее. Видно, сами буквы, движение рук хранят что-то такое, что иногда и дороже самого значения слова…» (В. Курбатов, 11 марта 1991 г.).
Держа в руках полновесный том писем, отправленных в недавние 70 — 90-е, вдруг понимаешь, какое это несчастье — наши опустевшие почтовые ящики, откуда раз в неделю мы выгребаем рекламные листки. Как страшны всеми забытые железные ящики, которые почтовики поставили когда-то вдоль поселковых и деревенских улиц. Проржавевшие и раскуроченные — только они и напоминают сейчас о той поре, когда из всех щелочек виднелись белые полоски газет, а по вечерам где-нибудь тут же, на бревнышке, сидели старики и читали друг другу только что полученные письма…
Нет, друзья, электронная почта не заменила нам обаяния бумажных писем, их ощутимого руками тепла. Уважая в электронке ее сверхзвуковую скорость, признаемся себе: ожидание письма порой ценнее для души, чем само письмо. В промедлении, кроме мучительности, есть своя ни с чем не сравнимая сладость. Потеряв эту протяжность ожидания, мы добровольно расстались с одной из житейских радостей. И если бы только с ней! С тихим уходом из нашего быта бумажного письма, сургуча и синих почтовых ящиков незаметно исчезает часть национальной культуры.
И нет большого преувеличения, когда Геннадий Сапронов говорит в предисловии: «Их письма — не просто милые послания друг другу давно и близко знакомых людей, а действительно, может быть, последний русский эпистолярный роман (курсив мой. — Д. Ш.)…»
Многие рассуждения о литературе в письмах пробегаются глазами как нечто уже где-то у тех же Астафьева и Курбатова прочитанное. А цепляет обыденность, трогает житейское: дети-внуки, хвори, заботы, драгоценные приметы и нашей жизни… Замечательны те страницы книги, где писатель на несколько минут забывает о своем гордом призвании, а критик перестает «пасти народы». И совершенно не жаль, что такие громкие в свое время истории, как полемика Астафьева с Н. Я. Эйдельманом или сумятица, поднявшаяся после «Ловли пескарей в Грузии», в письмах почти не отразились.
Окололитературные события друзьями по переписке воспринимаются как что-то досадное, мешающее, собственно, жить. Литература — ремесло, пусть и высокое, но изматывающее; «крест бесконечный…». Письма же — отдохновение от ремесла, перекличка, оглядка вокруг.
«Маня одна в огороде, вся поизвелась, боюсь, чтобы не свалилась… Осень стоит хорошая, ясная, только очень ветрено и некогда по лесам бродить…» (Астафьев, 30 сентября 1975 г.).
«Вчера была панихида перед Успением на Святой Горе, были цветы, поминания и тишина, которая как-то особенно слышна из-за бесшумно падающего снега… И иней, иней всюду…» (Курбатов, 11 февраля 1976 г.).
«Внук наш Витенька хорошо растет, потрошит все, что может, от стен квартиры и до книг. Ну, Валя, бодрый будь! Что-то меня пугнуло твое последнее письмо. Поклон твоим домашним от меня, Ирины и всех наших. Я обнимаю тебя. Твой Виктор Петрович» (Астафьев, 2 декабря 1977 г.).
«Я сяду тихонько на кухне и выпью один, и серый день за окном не будет знать причины, но Вы неожиданно икнете за столом…» (Курбатов, 7 ноября 1978 г.).
«Главная моя забота, чтобы ты заработал хоть какие-то деньги…» (Астафьев, 24 января 1985 г.).
«Лето так и тянет, как мальчишку, на реку, в лес. Эх бы на Амыл али еще куда…» (Курбатов, 25 июня 1985 г.).
«Наши французов обули — 2:0 выиграли! И погода по-прежнему солнечна, суха…» (Астафьев, 12 октября 1986 г.).
«Веселые мужики поют на папертях кинотеатров: „Ох ты, Мишка Горбачев, ты снаружи как Хрущев, а внутри как Берия. Нет тебе доверия…“ Углан какой-то лет семнадцати таскает вечером под памятником Пушкину плакат „Долой ЦК — банду коррумпированных лжецов!“ и ищет мученического венца, но венцы то ли все разошлись, то ли их, как мыла, тоже не хватает…» (Курбатов, 27 января 1990 г.).
«Я в деревне, с Полей. У меня идет ремонт избы…» (Астафьев, 22 июня 1990 г.).
«Пока мама полгода гостила, был поспокойнее, посветлее душой, а вот уехала вчера, и опять душа заметалась, опять все из рук валится… Не сидится ей тут… — Чусовой снится, подружки у дома, могила отцова на Красном поселке…» (Курбатов, 11 марта 1991 г.).
«Очень тебя ждем по теплу оба с Марьей Семеновной. Право слово, назрела надобность встретиться и погутарить и на весну не чухонскую — нашу тебе посмотреть… Давай приезжай! В письме всего не скажешь, как бы длинно оно ни было. Обнимаем, целуем тебя по-чусовлянски — крепко и преданно. Я и Марья Семеновна» (Астафьев, 13 марта 1991 г.).
Многое в этой книге заставляет вспомнить «Зрячий посох», редкое в нашей литературе произведение. Ода дружеству писателя и критика, апология литературного братства. Поклон той критике, которая, собственно, не критика в обычном понимании, а опека таланта. И не только печатная, публичная, а домашняя, бытовая опека, которая никому не видима, но без которой даже сильный талант может не совладать с жизнью.