Мой ангел был нездешним светом осиян, он был изображен с мечом и эдельвейсом. Еще шумел в крови великий океан, и сердца стук звучал, как стук колес по рельсам. Но огнь, вода и Дух преобразили плоть, и стала вновь земля лишь бренной оболочкой. Еще я научусь слагать персты в щепоть — и сжалится Господь над капитанской дочкой. 9 Жизнь наша бедная — жалость и милость. Ива к холодной воде наклонилась. Плачет, голубка, а ветка одна хочет коснуться песчаного дна. В тихом сиянии, в центре вселенной молится ива в одежде смиренной, видит сияющий звездный поток, плачет, надев свой узорный платок. Плачет о тех, кто с войны не вернулся, в гибель свою с головой окунулся, в вечность ушел — и Господь их простил, Кровью Своей перед сном причастил. Как же слезам покаянья не литься, как об усопших живым не молиться, как не дарить им любовь и тоску иве-красавице, ветром колеблемой, воздуху стылому, птице серебряной, дереву, камню, речному песку? 10 Будет куст рябиновый пылать, дань отдав возвышенному слогу… Дорогие, что вам пожелать — Ангела-хранителя в дорогу? За земные тяжкие труды вы уже рукой коснулись неба. Вам награда — блеск речной воды и знакомый вкус ржаного хлеба. 11 Нам с тобою к лицу слабый отсвет любви и страданья. День подходит к концу, наступает пора увяданья. Это в келью души открывается тайная дверца… Здравствуй, тихий закат моего непокорного сердца! Я не знаю, о чем в небе птицы кричат, улетая, как листва, на деревьях сквозит красота золотая, нам ее не понять, мы еще не простились с весною, и кого мы пленять будем инеем, льдом, белизною? Нам пора хоронить то, что умерло в юности, в детстве, кто нас будет винить в незаслуженном, горьком наследстве? И сережки ольхи тихим светом горят на рассвете. За былые грехи наши бедные молятся дети. Вновь сияет луна там, на дне опрокинутой чаши. От тяжелого сна отдыхают родители наши, и тоскуют о нас, и лицо закрывают руками, талым снегом, листвой, испареньями рек, облаками… Алексей Смирнов
Игры на свежем воздухе
Смирнов Алексей Евгеньевич родился в 1946 году. Окончил Московский химико- технологический институт им. Менделеева. Автор книг «Спросит вечер», «Дашти Марго», «Время, полувремя, времена». Печатался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Вопросы литературы» и др. Живет в Москве.
Молоточек Если спрашивали, моя няня Филипповна никогда не говорила, сколько мне лет, но всегда — который год. Не пять, а шестой, не шесть, а седьмой. Мне это нравилось. Я взрослел в собственных глазах, потому что шестой звучало почти как шесть, седьмой — почти как семь. Тем более, что прибавка одного года начиналась сразу в день рождения. Пятого февраля мне исполнялось шесть лет, а по-няниному уже шел седьмой. Сам я на вопрос о своем возрасте отвечал, как принято: пять так пять, шесть так шесть. В том отсчете времени, который вела Филипповна, чувствовался какой-то подвох. Как будто все было честно, а впечатление создавалось завышенное. Семь лет мне когда еще будет, а я уже целый год хожу в сиянии своего грядущего семилетия. Но были в году два избранных дня, когда мне доставляло тайную радость переходить от своего исчисления времени к няниному. Четвертого февраля я знал твердо, что мне пока пять лет, а пятого наслаждался тем, что пошел седьмой. В этом мнимом перескоке через год, в исчезновении шестерки таился какой-то секрет, пускай лишь словесный, но все же секрет. Дело в том, что завысить мой возраст русский язык позволял, а вот занижать отказывался. Можно сказать: «Мне шесть лет» — или: «Пошел седьмой…» А как выразить то же самое, употребив число пять? «Больше пяти»? Но сколько именно? «За пять»? Так не говорят. «За» относится к десятилетиям: «За сорок, за пятьдесят…» А «пошел такой-то год» применимо в любом возрасте. Няня и про себя говорила: «Да уж шестьдесят седьмой, почитай, пошел…»
В тот год, когда няне «пошел шестьдесят седьмой», к нам на участок стал захаживать дедушка Филимонов — настоящий дедушка моего приятеля Женьки Филимонова (Молоточка). Женька мечтал стать классным вратарем и по вечерам просил его тренировать. На майку он надевал ватник, «чтобы рыпаться не больно», а я бил ему «пендали» — пенальти, но не одиннадцатиметровые, а с семи шагов. Причем в их отмериванье Женька проявлял жуткую щепетильность. Вначале обсуждался вопрос, чей шаг принять за
