— О-о! — Это опять Даша.
А Славик — к Даше. Он подскочил к ней, вопя:
— Молчи-и-и! Никакой паники-и-и! — Крики их, совпавшие, уже ничего не значили.
Люди и под снарядами все-таки живут личным — Славик, казалось, не мог допустить, чтобы Даша насмерть запугала его воплями, а я не мог допустить, чтобы он еще раз поднял на нее руку… Так получилось, что он кинулся к ней — а я кинулся за ним вслед. И как раз снаряд врезался в наш девятый (взял пониже). Рвануло буквально в двух шагах — в стенную перегородку меж нашим кабинетом и соседним. Рвануло как до небес. Я тут же ослеп от пыли.
Еще один разрыв — и опять у нас! Именно этот могучий, спаренный — ШАХ-ХАХ-ХАХ-ШАРАХ — перешел в долгую (долго звенящую) тишину, а тишина — в нечто. В нечто ватное. В нечто никакое. Я принагнулся к Даше, к ее креслу… Я споткнулся. Меж нами упал Славик, валялся и полз… Мои ноги топтались в его куртке… Запутавшись ногами, упал и я…
Когда пыль рассеялась — я кое-как поднялся. И Славик поднялся.
Я был цел, а он был ранен в плечо. Мы стояли оба открыв рты (полные песка, пыли), а рядом с нами в кресле продолжала лежать Даша, пребывая в ожесточившейся мелкой-мелкой тряске. Ее лихорадило. Но зато она уже не кричала под взрывы: «О-о!» — чего же вскрикивать, чего же фиксировать голосом приближающиеся разрывы, когда снаряды уже «наши» — уже оба здесь.
Едва придя в себя, Даша спросила про сумочку. Женщина!
Когда Славика ударило, он завалился в сторону полулежавшей в кресле Даши и зацепил сумочку, что была при ней. (Даже когда я переносил Дашу в кресло, сумочку она цепко прихватила и держала.) Теперь же сумочка, упав, раскрылась.
И вот ведь неадекватность заботы! Оказавшийся после ШАХ-ХАХ-ШАРАХА на полу, я стал собирать. Я почти оглох. Я едва видел от пыли. Но моя рука скребла по паркетинам — я сгребал в горку тюбик крема, крохотную записную книжку, денежки, звонкие и бумажные, а также и заколки, зажимы двух цветов для светлых ее волос при сильном ветре.
Вывалившаяся мелочевка заворожила меня. Я спешил собрать. Я не мог ничего оставить. «Сейчас! Сейчас!» — кричал я Даше… Сумочка наполнялась, мелочь к мелочи.
Я привстал было — и к Славику. (Заметил его кровь, капающую на пол.) Но Даша завопила:
— А зеркальце! Зеркальце! Круглое!
Так кричала, что я не посмел шагнуть к Славику. Он стоял покачиваясь. Но ведь не падал. И кровь почти беззвучными каплями… С плеча… Шлеп, шлеп… Совсем не слышная кровь в нашей общей приоглохлости после двойного разрыва.
А я уже вновь на коленках, искал (важным! мне оно казалось суперважным!). Зеркальце… Я ползал под столом… Потому и не разбилось, что круглое. Закатилось, а не разбилось. Под столом. Я заглядывал и под кресла! Я ползал не уставая. Трудоголик. Я готов был остаться там… На четвереньках… Навсегда. Мне нравилось смотреть на чистенькие ровные паркетины.
Плечо ему порвало осколком. А возможно, острый огрызок бетона. Из разнесенной снарядом стены.
Славик левой рукой кое-как вытащил спецпакет из кармана. Там был бинт, была вата. И даже йод!.. Славик, лицом бел, хотел все сам. Но я помог — обработал по краям рвань кожи, заткнул разрыв ватой и перевязал. (Внутри чисто. Только разрыв.) Кровь сочилась. Но теперь несильно… При чужой ране делаешься очень заботлив. Я даже поддержал при шаге и усадил Славика в кресло, тоже по центру стола. Справа от Даши. Теперь они двое в креслах, как два начальника. Два шефа. Это пошутил Славик. Первые минуты Славик держался прекрасно.
Раненный, он не переставал считать себя защитником. Рукой нет-нет и ощупывал пистолет за поясом. Он, мол, в полном порядке. Он, мол, не вышел из строя. (Это про пистолет.) И кое-кто из защитников тоже еще крепок и в порядке. Тоже в строю. (Это про себя.)
А потом Славик стал часто раскрывать рот. Но голос сдерживал. Для меня, оглохшего, Славик ничуть не стонал.
Те два снаряда, когда Славика ранило, минут на пять — десять запечатали мне уши. А тот удвоенный грохот стоял в моих глазах восклицательным знаком! Зрительный образ из далекого детства — из того сидячего школьного времечка, когда я писал ненавистные диктанты. (И соображал, какие где знаки препинания.)
Слух стал возвращаться, и я тотчас осознал свою востребованность. Даша… И Славик стонал! Как вдруг уяснилось: Славик сквозь зубы цедил мне (оглохшему) номер нужного сейчас телефона. Он по десять раз повторял его. Назвав цифры, Славик обессиливал. И стонал.
Уже через пять минут к нам примчался человек. Поднялся снизу (из цоколя) после моего звонка… С небольшой фельдшерской сумкой через плечо. Молодой. Рослый. И сам себя весело назвавший:
— Я — Павлик.
Прошагав к Славику, он сунул нос к его раненому плечу — к красному пятну, ярко расцветшему через бинт.
Словно бы впрямь принюхиваясь к кровавому пятну, фельдшер с улыбкой еще разок представил себя нам:
— Я — непьющий Дракула. Я завязал. Легко переношу вид чужой крови.
Все еще глуховатый, я тупо переспросил:
— Дракулов?
Он посмеялся — нет, нет, по паспорту он просто-напросто Павел Дыроколов. Такая фамилия! Нет, она ничего не значит. Он даже не гроза девственниц. Просто-напросто его предки шили. Возможно, деревенские. Жили шитьем… Впрочем, может быть, кололи дырки во льду. Зимняя рыбалка.
Болтая, он осматривал рану. Осколка не было — и он заново быстрыми движениями перевязал Славику плечо. И похвалил меня — перевязано, дед, было неплохо. Совсем неплохо. Отлично даже. Чудо- юдо!.. И что в кресле — тоже правильно. Со свежей раной… Покой! Покой!.. Но не лежа.
Его веселые глаза остановились на трясущейся Даше. Он тронул ей лоб, после чего нюхнул свою мокрую руку. Обнюхал ладонь… Всю в каплях ее пота.
— Вот как!.. А у нее что?
Я сказал осторожным голосом — ломка. Я боялся, он тут же заблажит, занервничает. Но он только кивнул… Затем воскликнул:
— Да?.. Так надо ж ей дать покурить. Смотри, сколько здесь курева, чудо-юдо!
Чудо-юдо, как оказалось, был я.
А он, как оказалось, был еще один защитник. Как раз ахнуло снарядом совсем близко. Мы притихли… Наш веселый Дракула метнулся к окну без стекол, выхватил из своего кармана оружие — пистолет! — и ответно два или три раза смело стрельнул в пространство. Это было так похоже на Славика, что я не стерпел. Мне подумалось, что и фельдшера сейчас точь-в-точь накажет. Его накроет следующим разрывом снаряда — что я тогда с ними, мудаками, буду делать? (Двое раненых! Одна в ломке!) Я подскочил к нему и завопил — хватит, придурок! хватит!
— Это почему? — спросил он удивленно.
Злить и ярить человека с оружием не надо. Я стар, я знаю. Так что, вопя, я пытался быть остроумным:
— Хватит колоть дырки в небе!
То есть пулями. Одна из пятисот пуль, вопил я, считается шальной! Она ранит или убивает прохожего. Мальчишку, любопытствующего на балконе. Калеку, раззявившего рот на дороге. Бабку с авоськой…
Фельдшер посмотрел на меня и, гмыкнув, сказал:
— А ведь ты прав, дед. Ей-ей, прав… Гм-м.
Он был симпатичен своей мальчишеской открытостью. Правдивостью, которая так к лицу молодым.
Он запрятал пистолет куда-то в карман поглубже и призывно-радостно захлопал в ладоши:
— Всем курить!
Коробки развалились (коллекционная ветхость!). От последнего ша-ра-раха табак посыпался на пол, а
