<…> Почему надо ставить знак равенства между верой в Бога и церковью? Мне кажется, что в начале третьего тысячелетия, и особенно учитывая историю человечества, уже можно понять, что это разные, часто противоречащие друг другу вещи. Служители всех мировых конфессий, за редким исключением, запятнали себя своими поистине безбожными деяниями <…>. Диву даешься, какие мерзости творятся под прикрытием «Закона Божьего». Сколько разрушено судеб, как мучительно идет процесс восстановления человеческого достоинства, если идет… Увы, часто процесс уже необратим <… >.
«Советская Россия», 2003, 6 марта. Николай и Елена Шульгины, «Молчанием предается Бог».
<…> От введения этого предмета в школах вреда не будет, но и польза видится сомнительная. Вот, к примеру, прослушал ребенок и запомнил 10 заповедей, пришел домой, включил телевизор, а там все заповеди пропагандируются наоборот. И неокрепшая душа будет пребывать в растерянности и смятении <…>. У россиян уже есть желание и основания создать реабилитационный центр для пострадавших от РПЦ <…>. То, что Церковь не до конца использовала предоставленные ей возможности в деле просвещения нашего народа, видно по наполнению воскресных церковно-приходских школ. Они стоят полупустые, а кое-где уже и тихо закрылись, хотя обучение там бесплатное. Поле деятельности у Церкви и на своей территории остается незасеянным, без расширения сфер влияния. К слову сказать, перед революцией все храмы были открыты и содержались в благолепии, кругом преподавали Закон Божий, а на деле, как пишет А. Солженицын: «Перед октябрьскими событиями вера в интеллигенции почти полностью испарилась, а в простом народе была сильно повреждена» <…>.
«Известия», 2003, 13 марта. Елена Яковлева, «Сергий, митрополит Солнечногорский: „Невольник — не богомольник“».
<…> — В чем мы действительно заинтересованы — так это в том, чтобы общество было высокодуховным. Чтобы культура не истощалась <…>. Когда мы предлагаем ввести в школе в факультативной форме основы православной культуры, речь идет именно об этом: о восстановлении исторической и культурной роли православия в прошлом страны. Основы православия, с этой точки зрения, сродни основам математики или биологии. Что же касается подозрений в принуждении к вере, то никого не заставишь веровать. Вера ведь субъективное чувство, его нельзя пережить принудительно. Ну как можно заставить реально почувствовать присутствие Божие? Неверующего можно пожалеть, но заставлять? Знаете, невольник — не богомольник.
— В России много конфессий…
— Было бы неплохо, если бы в школах Татарстана или Башкирии православная молодежь изучала «Основы исламской культуры». Это не значит, что учащиеся должны начать исповедовать ислам, но знать его они обязаны <…>.
Александр Кушнер
Заболоцкий и Пастернак
Было ли что-нибудь общее у них в 20-е годы? Первые книги Пастернака, при всей их метафоричности, лексической пестроте, речевой раскованности, перебоях ритма и смысла, синтаксической сложности, рискованной рифмовке, футуристической установке на отмену некоторых эстетических запретов, при всем их внимании к современной поэзии, опираются тем не менее на предшественников (прежде всего — Анненского и Фета; Лермонтов и Пушкин тоже просматриваются на их периферии) — и пронизаны лирической влагой. Лирическое «я» заявлено в каждом стихотворении: достаточно посмотреть, сколько стихотворений начинаются с местоимения 1-го лица: «Я был разбужен спозаранку…», «Я вздрагивал. Я загорался и гас…», «Я вишу на пере у творца…», «Я живу с твоей карточкой, той, что хохочет…», «Я и непечатным / Словом не побрезговал бы…», «Я клавишей стаю кормил с руки…», «Я не знаю, что тошней…», «Я понял жизни цель и чту…», «Я тоже любил, и дыханье…».
Вот замечательный способ, даже не читая стихов, по одному оглавлению кое-что понять в устройстве данной поэтической системы, разобраться в ее первоосновах. Чтобы проверить себя, на всякий случай открыл Анненского, — насчитал одиннадцать таких начал, — тоже немало, принимая во внимание небольшое количество написанного им. Подумал, что Фет по таким зачинам, наверное, чемпион. Действительно, 39 стихотворений разбегаются у него с местоимения «я». На всякий случай заглянул в алфавитный указатель Блока — 41 раз начинает он стихотворение с «дикого слова»! (Воистину «трагический тенор эпохи»: «Я люблю вас, я люблю вас, Ольга…») А затем обратился к «Столбцам» — ни одного подобного случая. А ведь следует принять во внимание еще все производные от местоимения 1-го лица: меня, мне и т. д. Наконец, «я» может стоять в середине строки и бесконечное количество раз встречаться в глубине текста. Формальный этот момент говорит о поэтической системе не меньше, чем, скажем, биологу — отличие хордовых от позвоночных. И если заглянуть, например, в Державина, то в огромном корпусе его произведений с личного местоимения начинаются лишь 4 стихотворения, в том числе, разумеется, знаменитый «Памятник». Таким образом, даже ориентация Заболоцкого на XVIII век просматривается безошибочно. Статистический метод может, как видим, оказаться весьма полезным.
Все-таки буду точным: несколько раз местоимение «я» или по крайней мере глагол в 1-м лице («И я на лестнице стою…», «Вижу около постройки…», «Я вынул маленький кисетик…») попадаются, но ощущение такое, что они глубоко запрятаны внутрь стихотворения, так же как и производные от местоимения 1-го лица («Разум, бедный мой воитель») запрятаны и не развернуты, тут же сворачиваются, чтобы уступить место «объективной реальности» («Я шел сквозь рощу, Ночь легла / Вдоль по траве, как мел, бела. / Торчком кусты под нею встали…»), поэт собой не занят, никак собой не интересуется.
И пожалуй, только в одном стихотворении «Столбцов» их автор на мгновение проговаривается, проявляет «лирическую слабость»:
И этот сгусток традиционного лиризма, эта формула из чужой, едва ли не романтической поэзии преображает стихотворение. По-видимому, чувствуя это, Заболоцкий в поздней редакции стихотворения лирический мотив постарался усилить: «Где был и я гоним судьбою, / Где пропадала жизнь моя…» Испытываешь умиление и благодарность к поэту, который хоть что-то, одним намеком, сказал о себе. Просунулся, мелькнул в толпе своих фантастических персонажей, заглянул нам в глаза.
И вот что удивительно: именно в этом стихотворении («Бродячие музыканты») совершенно неожиданно и единственный раз Заболоцкий похож на Пастернака, совпадает с ним интонационно, ритмически, лексически и в синтаксисе тоже:
Здесь и рифмы по своему устройству тоже пастернаковские. И представляется уже отнюдь не
