Ребячье население в общежитии было сплошь мальчишеским, а девочки или старше меня, или малышки.
О бедности и сиротстве напомнила школа — в начале учебного года я и Вася оказались в списке «нуждающихся детей», так как на уроки труда мы являлись без положенных рабочих халатов, а мама сказала, что из своей зарплаты «не может выкраивать на все причуды школы». К маме пришли какие-то тети из школьного совета обследовать. Вскоре нас с Васей вызвали и вручили халаты и ботинки. Я думала, что все ученики в классе получили, но староста мне объяснила, что выдали «только очень нуждающимся», и растолковала, почему я нуждающаяся: отца нет, мать — курьер и живу в бараке-общежитии.
Наконец наступили каникулы — закончен второй класс. Мечтаю поехать в деревню, а мама отрезала:
— Отвыкай от деревни! Поедете в пионерский лагерь — дают две бесплатные путевки.
На другой день мама получила денежную помощь от коки и положила под салфетку — я видела. И я решила сбежать в деревню. Эта мысль так меня захватила, что я потеряла контроль над собой, не рассуждала о том, что поступаю гадко. Откуда что взялось — я, мокрая курица, сделала все, чтобы уехать.
Как только мама ушла на работу (это было самое начало июня 1933 года), я извлекла из-под салфетки деньги, по моим представлениям достаточные для приобретения билета, и впервые за девятимесячное проживание в Ленинграде отправилась в «город»: по парку Лесотехнической академии к остановке трамвая, на которую мама привезла нас тогда с вокзала. Трамвай довез до Невского проспекта, вокзал нашла легко, но там сказали, что железнодорожные билеты продают в доме на Невском, где пожарная каланча… Выстояла большую очередь. Попросила впереди стоявшего дяденьку купить мне билет до Удомли (проявила осторожность, чтобы кассирша не заподозрила девчонку, хотя девчонке уже десять с половиной лет). «Багаж» мой состоял из потертого портфеля с проволочной ручкой; в портфеле — журнал «Крокодил», спичечные головоломки, мячик, хала (булка).
Поезд уходил до маминого возвращения с работы… Посадка в общий вагон в немыслимой давке… Еду… Пассажиры разместили себя и багаж поудобнее, успокоились и стали проявлять интерес друг к другу. Скоро выяснили, что белобрысая девочка путешествует без взрослых. Куда, зачем?
— К бабушке в деревню на каникулы, до станции Удомля, — отвечала я спокойно, раскладывая на коленях спичечные головоломки.
— А кто тебя провожал, кто помогал при посадке в вагон?
— Сама себя провожала… Мама на работе…
— Удивительно спокойный человек твоя мама, — осуждающе изрекла очень беспокойная женщина, — мне бы никакая работа на ум не шла.
Только тут я начала понимать, что сотворила. Я еду к людям, не терпящим ослушания, лжи, а тем более — кражи. Ведь я обязана буду рассказать им правду. А мама? Я никакой записочки ей не оставила. Вернувшись с работы, она волноваться обо мне не будет — значит, в парке бегает девчонка. А когда станет темно на улице и все ребятишки вернутся в барак, где она будет искать меня? Мне стало жутко. Я не могла поверить, что именно я так скверно и жестоко поступила.
— А в Удомле-то тебя будут встречать? Близко от вокзала бабушка живет? Поезд на Удомлю прибудет около одиннадцати часов (вечера), — любопытствовала та же соседка.
— До бабушкиного дома около тридцати верст. Бабушка не знает, что я еду… Доберусь сама. Пойду по столбам…
— Как это — по столбам?
— А я слышала, как бабушка кому-то говорила, что, если идти от нашей деревни все время по столбам, придешь к Удомле… никогда не заблудишься, если по столбам… по телеграфным… Так и пойду от столба к столбу…
И вот Удомля. Поезд стоит три минуты. Попутчики мои высунулись в окно, дают совет: «До утра сиди на вокзале, утром „пойдешь по столбам“, а может, попутная подвода будет…»
Поезд помчался дальше… Людей на перроне нет. Вокзал плохо освещен. А запахи родные — сеном, навозом, паровозным дымом пахнет. Вокзальное помещение маленькое. На лавке сидят цыган с цыганкой. Я не хочу на вокзале ночевать, но и «по столбам» не решаюсь идти. Хочется плакать, как только представлю маму, — она же меня ищет!..
Решила провести ночь на улице — на перроне. Какой это перрон? — без платформы. Прохаживаюсь вдоль рельсов. Вдалеке, навстречу мне, движутся две женские фигуры, разговаривают. Послышался знакомый голос — голос моей тетушки. Но такого быть не может! Как могла она здесь очутиться?! Стою. Но вот подходят они ближе… и в фигуре одной из них я окончательно узнаю свою коку… Она смотрит на меня как на чудо, говорит своей спутнице:
— Антонина Дмитриевна, может, мне мерещится, но эта девчонка моя Нюнька. А если здраво рассудить, то как она могла здесь оказаться?!
Я разревелась и бросилась в ее объятья… Какое совпадение — тетушка в этот день была на учительской конференции в Удомле. А эта прогулка к вокзалу была ее традицией, именно к приходу поезда из Ленинграда.
— Когда твоя мама послала телеграмму о твоем приезде? Наверно, телеграмма пришла, когда я ушла на конференцию?
И я, как в омут головой, призналась во всем.
— Что же это ты сотворила, мерзавка! Ведь там мать с ума сходит, ищет тебя!
И поволокла меня, бегом, на дом к телеграфисту, упросила его сейчас же послать срочную- пресрочную телеграмму маме.
Ночевали мы у тетушкиных друзей, там тоже все ахали и охали, но вывод их был такой, что половина моей вины снимается тем, что я очень сильно хотела быть в деревне.
Пили чай с «текучим», пахучим медом. Утром с почтовой телегой уехали в Мурово. Бабушка всплеснула руками, перекрестилась, потом протерла глаза, спросила:
— Маня, где ты ее взяла — ведь не могла же ты в Ленинград съездить, у тебя на это не хватило бы времени?
Когда узнала о поступке «арестантки», сказала:
— Надо бы сейчас тебя отстегать хорошенько прутом, да рука не поднимается — больно уж я рада, что ты приехала. Но при первой же твоей провинности выпорю за все сразу.
Я была согласна на все, лишь бы они меня оставили в деревне навсегда. Странно устроен человек: вольная жизнь у мамы (бегай на улице хоть дотемна) не понравилась. Здесь же строгий порядок, никакой праздности не допускали — мне хочется быть здесь…
Лето пролетело. Между тетушкой и мамой шла бурная переписка, закончившаяся тем, что меня оставили в деревне кончать начальную школу (третий и четвертый классы).
Тетушка второй год учительствовала, сменив Олимпиаду Васильевну. Начальная школа — в соседней деревне, в двух избах, в одной — второй и четвертый классы, в одном помещении; в другой избе — первый и третий классы. Во второй половине каждой избы жили хозяйские семьи. Хозяева «моей» школы — муж, жена — были «шкрабы» — школьные работники: жена — техничка в школе, муж, чахоточный мужик (плевал кровью), — вроде сторожа, возвещал начало и конец уроков валдайским колокольцем с надписью «Кого люблю — того дарю».
Во время переменок тетушка уходила на хозяйскую половину дымить махоркой с чахоточным Селезневым, а когда «болел живот» (много позже выяснилось, что она язвенница) — отлеживалась на горячей печке.
Деревенская моя школа… Я и сейчас очень ясно ее помню: половина деревенского дома в лохматой небольшой деревеньке Альфимово. Из сеней налево — дверь к хозяину дома, направо — в школьное помещение. У порога — вешалка для ребячьих пальтушек, армяков. Рядом — бачок с водой, кружка на цепочке. В этом помещении вместе два класса, без перегородок. Справа — учительский стол, доска, шкаф. Одна учительница по всем предметам, она же и «физо», и «изо», и «музо». Она же и директор, и завуч, и военрук, и политрук, и нянька, и классный руководитель, и воспитатель, и член правления колхоза, и член сельского совета и прочее, и прочее.
Адова жизнь сельской учительницы. Подвиг.
