полезным человеком…», «Ой, смехота! Вчера была гулянка дома… Валькин райкомовец (муж) приревновал ее к Васиному „полезному человеку“».
Побывала в Лесном, у Тани моей. Редко удается к ней вырваться. Все-таки какая она не приспособленная к жизни! У меня постоянное желание прикрывать ее своей грудью. Застала в слезах: «Конечно, Гришка такой красивый и уже почти взрослый! Зачем ему в подружки губастенькая Таня-дурочка из переулочка!»
Я поделилась с нею новостями из своей жизни, учебы. Рассказала о Саше и Сереже.
— Танечка, а если будет война? Как ты, как мы все?!
— Я ничего не умею: неспортивная, никому не буду нужна. Наверно, как мама моя, просижу всю жизнь в какой-нибудь конторе бухгалтером.
Опять с последним трамваем вернулась домой, опять стучу в окно, Степан Иванович ворчит (он и с меня берет мелочь «за беспокойство»).
— Анюта! Не дело ты делаешь — бродишь по ночам… Когда-нибудь съедят тебя волки, которые на двух ногах… А матерь твоя куда глядит — спит себе…
А Ольга бегает на танцы, какие-то вечерушки, делает горячую укладку волос в парикмахерской.
Однажды и меня пригласила на танцы. Получив мое согласие, сбегала к себе домой и тут же вернулась с креп-жоржетовым платьем:
— Надень вот это.
— Зачем?
— Твой спортивный наряд не для танцев…
Вырядила меня, смотрю в зеркало — не я, неловко.
Тут как раз появилась моя мама:
— Чего это вы? В чем это ты? Для чего вырядилась в чужое платье?
— Мы погулять собрались.
Мама решительно потребовала снять платье:
— Будь сама собой; в своих одежках ты милее. А если твоей подружке неприятно с тобой идти — это не подружка. Никогда ничего не надевай чужого!
Я с мамой была согласна… Мне почудилось, что мой поступок «укорил» маму, причинил боль, что она не в состоянии одеть меня получше…
И мы с Олей отправились под ручку. Она — в красивом крепдешиновом платье (вся юбка в складочку), в лаковых туфельках на среднем каблучке, платинового цвета волосы красиво наплоены щипцами. Я — в сатиновой юбочке (тоже в складочку), трикотажной кофточке, в парусиновых туфлишках на низком каблуке, прямые волосы с веселой челочкой.
Красивый осенний день. Оля в хорошем летнем пальто, я в спортивной курточке. Вчера был дождь. Лужицы. Вышли из парадного. Мама моя глядела вслед из открытого окошка… Мне думалось, что мама захотела поглядеть, как отправляется гулять выросшая дочка, и радовалась этому.
Нет! Не об этом она размышляла.
Когда улеглись спать, она нервно выговаривала мне:
— Ты, дочка, слишком дешево себя ценишь, когда рядом с тобой эта дохлая Льга, — (она так ее называла за глаза). — Ты лучше, красивее, статней ее, а как ведешь себя?
— В чем дело, мама?
— А в том дело, доченька, я наблюдала из окна, пока вы с Петра Лаврова не повернули на Литейный… Ты вела свою Олечку под локоток так, чтобы, упаси бог, не наступила она лакировочками в лужу, сама же шлепала как попало… Да я бы эту Олечку специально толкала бы в лужи! Дура ты и гнида! Почему ты это делала? Ведь только потому, что она в крепдешине, лаковых туфлях?.. Если бы с Олечки снять эти тряпки, надеть на нее твои — это была бы уродина, селедка, страхолюдка! А ты и в своем наряде хорошенькая. Пойми это, не унижайся, ходи с гордо поднятой головой. Если не будешь сама себя уважать — не будут и другие. Ведь у меня душа кровью обливалась, когда я смотрела вам вслед… А все это от бабушкиного и кокиного воспитания в тебе!
Мама была права и не права. Оберегала я Олю от луж и колдобин не из-за ее лакировок и крепдешина. Не было во мне ни зависти, ни униженности… и все же почему я вела так Олю? Может, потому, что Оля позвала меня на танцы «за парня» («если вдруг ни один парень не пригласит на танец»). Нет, наверно, потому, что по-другому не представляла, независимо оттого, кого я вела бы под ручку по улице, где лужи.
Оля пыталась разобраться во мне по-своему:
— Брось ты свои книжки! Читаешь, читаешь, а какая от этого польза? Можно и без книжек интересно в жизни устроиться. Вот моя сестра — с семилеткой, а вышла замуж за секретаря райкома… Знаешь, как она хорошо живет! Чего только у нее нет! Живет весело, всем нравится. У нас в семье нет шибко образованных: мать еле-еле может расписаться, отец пограмотнее чуть; брат без образования — снабженец. Вот только брат Иван собирается на летчика учиться. А у нас все есть! А ты блаженненькая какая-то. Живете с матерью, как птички божьи, — ни кола ни двора, ни в животе, ни на теле… Все по правилам да по закону… так в стороночке и проживете, никому не полезные и не интересные…
— Оля, зачем же ты ходишь ко мне, к такой блаженненькой? Ведь это не дружба. Ты меня жалеешь? Но я тебя ведь тоже жалею… Оля, а если война начнется, ты тоже будешь стараться «получше» устроиться?
— Ну, во-первых, как начнется, так и кончится, как финская. — И пропела: «Три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой…» — А во-вторых, особенно в войну-то и надо уметь прожить…
— Оля, а вот в Политпросвете я много чего узнала о финской от Саши Смирнова и Сережи Богданова… Эти мальчики смерть видели, а мы с тобой бегали по Ленинграду с жетончиками на груди… Саша говорит, что будет новая война — страшная и длинная… Так как же?
— А так же! По твоим рассказам о Саше выходит, что он тоже блаженненький — кроме книжек, ничего и нет у него? Ну и дружи с ним!
Разошлись недовольные друг другом. И больше я не вела с нею задушевных разговоров до того страшного новогоднего дня, когда Саша Смирнов пытался покончить жизнь самоубийством.
Саша был пессимист. Такую же и литературу предпочитал. Варился в своем соку, друзей и родных не было. Не отошел еще от увиденного, познанного на фронте. Общежитие, люди кругом, а он сам с собой, со своими мрачными мыслями. И не к кому пойти… Жил на стипендию, скудно. Но все это я поняла позже, когда навещала Сашу в больнице, а в школьном коридоре студенты шептались, завидев меня: «Вот из-за этой девчонки Сашка сиганул с пятого этажа!»
Мне исполнилось в ноябре 1940 года 18 лет. Дни рождения мои никогда в жизни никем не отмечались, никаких знаков внимания ни от кого я не получала в дни рождения и, конечно, сама не держала в голове свою дату — 25 ноября: день, как все дни. Не было так, чтобы я вдруг себе сказала: «А завтра мой день рождения» — или: «Ах, а ведь неделю назад был мой день рождения!» Что у каждого человека раз в году праздник — день рождения, — узнала от Саши. 25 ноября 1940 года я получила первое в жизни поздравление с днем рождения — от него.
Моя реакция его рассмешила.
— Каждый когда-то родился; подумаешь, важность какая… Нашел, с чем поздравлять. А ты как узнал, что я родилась сегодня?
— Еще в октябре в школьной канцелярии помогал разбирать документы и взял на заметку.
В этот день Саша был оживлен. Дал очередную книжку, которую надлежало прочитать «не спеша и внимательно». Дома я обнаружила в книге конверт, адресованный мне. Письмо от Саши. Оказывается, Саша «не живет, если не видит меня… По утрам сидит у окна и ждет, когда я буду входить в школу; вечером, тоже из окна, провожает меня взглядом, пока я не сверну за угол, уходя домой или еще куда-то». И стихи. Чьи? Его?
«Первый» день рождения, первое письмо… первое признание. До сих пор мне в голову не приходило, что я могу кого-то заинтересовать в этом плане.
Нравился ли мне кто-нибудь? В четвертом классе, в деревне, нравился одну зиму Гошка Морозов. За мальчишескую отчаянность, независимость. Когда катались с горки на рыдванах (такая обледенелая скамейка), я старалась обязательно подсесть. Нравился преподаватель анатомии в медшколе. Девчоночья
