шепелявит, но — не отнимешь — всегда совала ему сотню-другую в пиджак. «Хорошо, до шести», — согласился он и, чтоб убить время, накрутил на диске номер жены командированного, на авось. Но трубку подняла она! И скороговоркою сообщила, что рада звонку, что муж сейчас с собакой на прогулке и что она будет там, где Вадим, вот только такси схватит. Положила трубку, раздались частые гудки, отозвавшиеся в Глазычеве радостным перезвоном колоколов. Спохватился, начал стремительно прибирать еще теплую кровать, чтоб не осталось следов только что ушедшей студентки. Едва управился — дверной звонок: двоечница нагрянула, обещала до шести быть, а уже четверть седьмого. Что делать? С минуты на минуту прибудет жена командированного, живет она рядом.
Двоечницу он стал раздевать еще в прихожей, вытолкнул ее через десять минут и едва успел подготовиться к новой посетительнице. Та что-то натрепала мужу по телефону и задержалась до девяти вечера. Взмокший от волнений Глазычев поехал к себе на Профсоюзную, но по пути раздумал, выскочил на «Академической», здесь рядом с универмагом жила одна дамочка, с которой он познакомился недавно. Дразнящая мысль подогнала Вадима к кабине телефона-автомата: а четвертую женщину за четыре академических часа — сможет он поиметь? Да еще принимая во внимание, что москвичка эта вовсе не склонна поддаваться уговорам, небездетна, дома ничего не позволит, а на дворе — морозная зима, к любви погода не располагает.
Дамочку расположил все-таки, в телефонной кабине. Торжествующе ехал к себе и едва не позвонил из метро парикмахерше, чтоб уж и ее… Отмел это желание, когда вспомнил: парикмахерша-то — из-под Рязани!
Это был день его нового триумфа!
Он забыл о поставленном на огонь чайнике, ходил в одних трусах по квартире, размахивая руками, как при утренней разминке; он потрясал кулаками и тихо выкрикивал проклятья, громя Москву и мужскую часть ее жителей, благосклонно милуя женщин, которых он в состоянии всех оплодотворить, включая и дочь Генерального секретаря ЦК КПСС Андропова, если таковая у него имеется и если на то он выкроит время. Или возьмет ее в жены, выйдет с нею из Дворца бракосочетаний, — он в смокинге, она в белоснежном, глубоко декольтированном платье, — они выйдут и попадут под сирены поджидающих автомобилей свадебного кортежа, и над всей Москвой раздадутся сигналы…
Не сигналы, а свистки чайника, едва не раскалившегося на плите. Выключил газ, но к чаепитию приступил не сразу, слишком воодушевлен был победами истекавших суток.
И еще несколько дней длился праздник, планы мщения роились и множились, семейство Лапиных истреблялось чохом и по отдельным членам вездесущего академического клана, включая и адвоката, проявившего когда-то дьявольскую хитрость и прыть; тот же адвокат, нравственно и физически уничтоженный, успевал, однако, передать Глазычеву ордер на трехкомнатную квартиру и ключи от «Жигулей».
В эти дни преподавателей погнали на ежегодную диспансеризацию, Вадим Глазычев гордо раздевался перед врачихами, чтоб те могли насладиться его мужскими доблестями, норовя надевать трусы и застегивать ширинку не спиной к женщинам, а так, чтоб те преисполнились уважения к дарам Павлодара, и когда одна из них одернула его, сурово напомнив о приличиях, он и не подумал поворачиваться.
Вновь Москва была повержена и растоптана! Вновь! Так было и так будет!
Так мыслилось, так мечталось, так грезилось в снегах холодного февраля. И по мечтам и грезам Москва нанесла сокрушительный удар, в очередной раз низвергнув Глазычева, едва не швырнув его к помойным бакам Красной Пресни.
Возвращаясь около девяти вечера домой, он, чтоб проветриться после душного заседания кафедры, вышел станцией раньше, на «Академической», в полукилометре от дома. Уже близился огороженный забором участок, где что-то строилось, как заметил он — не мог не заметить, зрение было отличное, в темноте видел отчетливо, — трех граждан, направлявшихся к пролому в заборе, причем средний из этих троих явно не мог самостоятельно двигаться, его попросту вели, изредка приподнимая и поддерживая, голова же этого еле волочащего ноги человека свешивалась. Заподозрив неладное, Вадим остановился, сделал шаг в сторону, спрятался за фонарным столбом и стал наблюдать. Не прошло и минуты, как из пролома выбрались те двое, что вели третьего. И деловито зашагали по улице, предварительно глянув по сторонам.
Вадим — за ними, было уже ясно, что двое москвичей ограбили приезжего, павлодарца возможно. Или убили, что тоже возможно. Что делать? Кричать? Звать на помощь? Кого? Милицию!
Она сама появилась: милицейский «газик» степенно ехал по Профсоюзной, ничего не зная, не ведая о том, что в двух шагах от них только что совершено преступление.
Глазычев чуть ли не на капот лег, распластавшись на нем, но задержал все-таки милицейскую машину, торопливо объяснил, рукой показав на преступную парочку. Машина рванула к ним, Вадим тоже. Из «газика» выскочили два сержанта, швырнули парочку на заднее сиденье, Вадим бежал и показывал, куда надо ехать. Машина развернулась, подлетела к пролому в заборе. Шоферу в милицейской форме было приказано: «Васька, если эти чего вздумают — стреляй!» Парочка как-то затаенно сидела, ни слова не произнося, и молчание ее становилось столь угрожающим, что шофер покрутил пистолетом под их носами: «Тих-хо!..»
В проломе появились сержанты, они поддерживали окровавленного — под фонарем было видно — человека. Откуда-то появилась «скорая», и, пока врачи перевязывали раненого, сержанты вывернули карманы сидевших сзади, нашли что-то весьма ценное для них. Еще одна милицейская машина подъехала, забрала перевязанного и Вадима, привезла обоих в отделение, где уже в наручниках сидели оба преступника. Кто-то кому-то докладывал по телефону: «Товарищ подполковник! Ограбление… да… покушение на убийство… да…»
— Спасибо! — в две глотки гаркнули сержанты, благодаря Вадима за проявленную бдительность.
Он несколько дней гордился собой, а затем, перебирая в памяти услышанное в отделении, уразумел, что оба молодчика — не москвичи, а из какой-то глуши саратовской, не убитый же ими и спасенный Вадимом парень — коренной москвич.
Обидно стало, сомнения затерзали, и, чтоб развеять их, Глазычев пришел в то отделение милиции, где его пылко благодарили за бдительность.
На этот раз отнеслись к нему мерзко, наорали, обвинили в том, что он вмешивается в работу органов правопорядка и что никаких преступников 14 декабря сего года никто не задерживал — тем более с помощью самозваного гражданина, якобы проявившего бдительность. Глазычев стал было возмущаться, за что был брошен в камеру. Откуда его все-таки извлекли те самые сержанты, довели до порога, дали совет: больше сюда не являться.
Злость душила его, ненависть к этой милиции и к наглой столице. Гнев остыл к студенческим каникулам, и Вадим отправился в поход за книгами. Кое-что из списка было уже куплено, но только кое-что, не более дюжины наименований. У барыг по дешевке добылся Джек Лондон в синих томиках и Анатоль Франс в зеленых; тот и другой заполнили две чешские полки, что позволило кое-какие строчки из длиннейшего списка вычеркнуть; под номером 17 там числилась БВЛ, «Библиотека всемирной литературы», а в ней более двухсот томов, никаких полок не хватит, нужна трехкомнатная квартира и книжные шкафы.
С этим списком он добрался на метро до трамвая 11-го маршрута, поехал в сторону Богатырского моста; светило солнышко, погода великолепная, на аллеях Измайловского парка суетились любители книг, товар держа под полой или преспокойно покуривая с заткнутым в карман списком того, что нужно им или что имеется для продажи либо здесь, либо в месте, о котором договорятся. Книгами, короче, торговали заочно, милиция временами свирепствовала; Вадим ухитрился, однако, за сорок рублей купить двухтомник Гамсуна и сунуть его под свитер, недавно приобретенный за сто шестьдесят пять и ничем не отличавшийся от того, что некогда лежал в шкафу чуть выше Ирининой полки.
Довольный покупкой, походил еще по аллее, усмехнулся было при виде продаваемых лыж, но вспомнилось: точно такие же стояли на балконе трехкомнатной квартиры, незаконно занимаемой сейчас латышами, а ботинки лыжные — в прихожей, на верхней полке обувного комода. Но в список отобранных у него вещей лыжи не попали! Недоразумение вышло! Надо было немедленно исправлять оплошность, давнюю забывчивость!
