уснуть. Но Васенька спал тихо, не храпел. Не страшно. Он даже полюбил спать в темном зале среди людей, из темноты глядящих напряженно в несуществующий на самом деле мир.
Обычно он спал без сновидений, но как-то раз, на большом двухчасовом сеансе, Васеньке приснилось, что он сидит малой птицей на ветке громадного, до самого синего неба, дерева, а прабабка грозит ему снизу маленьким коричневым кулачком.
После фильма Васенька шел со всеми в толпе задумчивый. Он думал о том, что видение его оказалось не от лекарств, а заветным сном. И что никто, кроме Васеньки, его не увидит, никто и никогда, а пересказать Васенька не сумеет.
Что касается снов, так называемой свободной работы подсознания, то как-то раз Книжник рассказал Васеньке о своем жутком сне.
Как будто он, Книжник, едет в метро, а к нему пристает цыганка: покажи руку да покажи, я тебе погадаю.
Плюнул Книжник и показал.
Та посмотрела, покачала головой и сказала:
— Ты, милый, был когда-то, в прошлой еще своей жизни, режиссером, очень уж знаменитым. А сейчас ты, бедняга, ничего из этой прошлой жизни не помнишь. Сидишь читаешь свои собственные письма и даже не догадываешься, что сам их когда-то писал. Мучаешься, силишься вспомнить, но не можешь.
Владимир Губайловский
В тени стиха
Губайловский Владимир Алексеевич родился в 1960 году. Окончил мехмат МГУ. Поэт, эссеист; постоянный автор нашего журнала. Живет в Москве.
* * * Разве можно так бездарно терять время? А откуда ты знаешь, что ты его потерял? Откуда ты знаешь, что эти часы мучительной пустоты — не самое важное в жизни твоей? Может быть, та тишина, что стоит внутри, и есть сгусток искомого смысла… * * * Помоги мне смириться. Дай мне силы остаться тем, кем я был испокон: мужем, отцом, человеком, чья жизнь занята целиком тяжелым, невнятным трудом, не дающим ни радости, ни покоя; посвящена попыткам немного еще заработать на хлеб насущный… Я плакал, слушая «Апокалипсис». Я слышал, как тает мое ледяное сердце… Под сводами Домского, протестантского собора, в заснеженной Риге, в Старом городе холодным ноябрьским вечером. (В Домском жесткие, неловкие лавки, к тому же не топят.) Разбуженные, вознесенные хором мужским, детским хором, колебались огромные ветви тревожного звука. И своды собора гудели, как паруса, плотно набитые ветром. И осыпался серебристой фольгой гул металлического огня. И шумело под ветром, и, тяжелое, падало на пол, и взлетало, рассекая пространство голосом чистым и женским, Слово. И возглашало дитя: «Первый ангел вострубил». Силы какие проснулись во мне, что откликнулось в сердце на слова Иоанна? Если бы знать. Смирись. Пусть будет что есть, пусть твое сердце болит. Я хочу, но я не смогу, не выдержу, нет… Судьба, как телега, увязла в чавкающей колее по самую ступицу. Какие же силы нужны, чтобы стронуть ее. Дай мне помощь в труде ежедневном, в каждом шаге моем. Нет больше надежды, гордых прав одиночества нет. Слаб я. Не верю в абсурд бытия. Мир прекрасен, но я-то ничтожен. Ничем я не заслужил твоей помощи, нет во мне веры, и грязны мои помыслы — славы хотел я. Прости мне, Господи. Дай мне знак. 
