О Дмитрии Бобышеве: “Это вялый полураспад формы <…> [ему], в общем, наплевать на стихи”. И — долгое восхищение ранней поэмой “Новые диалоги доктора Фауста”.
Об Анне Горенко: “Для того, чтобы нарисовать распад, нужно находиться в совершенно здравом рассудке, но этот распад нужно близко, очень близко знать, иначе рисовать нечего”.
О поэтах вообще: “Поэты вопреки установившемуся мнению — люди с резко повышенным порогом чувствительности. Им необходимы очень большие информационные дозы, чтобы они хоть что-то почувствовали. Их не удовлетворяют ни материальные богатства, ни радости отцовства или материнства, да и красивый закат, если он не ко времени, и уж тем более одуванчик этот у забора или там запах дегтя. Поэт и землетрясения-то может и не заметить — не то что одуванчик. Он ждет. Это обычное состояние поэта, вдохновение-то — редкая вещь. Поэт сидит, перышком скрипит, и вроде бы его биологической жизни ничего не угрожает. А на самом деле он живет в жесточайшей информационной аритмии: то невероятный скачок, то полная смертельная тишина. Ни опыт, ни мастерство помочь не в состоянии. Сиди и жди”.
Я люблю, когда Губайловский вот так отвлекается.
Денис Гуцко. Там, при реках Вавилона. Повесть. — “Дружба народов”, 2004, № 2.
Кровь, пот и слезы — простите за неловкий каламбур — глазами и порами молодого тбилисца, призванного в армию и оказавшегося в гуще событий, которые войдут в историю словосочетаниями “бакинские погромы”, “Карабах” и “саперные лопатки”. О ненависти, чистоте и изумлении
Евгений Ермолин. Место родины. К уходу Георгия Владимова. — “Континент”, 2003, № 4 (118) <http://magazines.russ.ru/continent>.
“Истории Владимова — это притчи о человеческом уделе. О русском человеке. И его герои, с которыми ты невольно сживаешься и роднишься, — это одновременно выражения некоего универсального поприща и смысла. Вот это для меня очевидно. И это важно понять, чтобы снять те претензии к Владимову, которые обращены совершенно не по адресу. Он стремится к верности факту, опираясь на органическое стремление к истине, но вообще-то не является историком-буквалистом, не нужно этого и требовать. <… > Его этос — этос стоического одиночества. Небеса молчат, и человек должен сам сделать свой выбор. Герой нашего времени, если есть повод о таковом говорить, так же несет свой выбор ответственности на сто и на двести процентов, как несут ее герои Владимова. И еще, внеплановый его урок. В каждом нашем поражении зреют зерна грядущей победы”.
Алексей Иванов. Гиперборея. — “Дружба народов”, 2004, № 2.
Никакой это не очерк про русский Север. Это замаскированная поэма: страстное, любовное признание Соловкам и — шире — северной русской земле. Энергия и музыка. Читая симфонический финал, я вспоминал известную формулу: “тема закрыта”.
“Вот он стоит, мозг леса, — муравейник. Он и вправду похож на мозг с виду, состоит из какого-то бурого вещества, живой бугор, а подойдешь поближе и присмотришься — муравьи копошатся в нем, как мысли. И ведь на самом деле каждый несет информацию (мысль) и передает ее другим химическим путем, такие же процессы происходят и в мозгу. Но в отличие от человеческого мозг этот бессмертен и прекрасен. Чувствуется спиртовой запах муравьиной кислоты, все сооружение тихо, еле заметно шипит, киша телами, а прислонись попробуй, как тут же тысячи пахучих тел с тонкими, как иголочки, ножками захватят тебя, вопьются не больно в кожу: высоколобые, восково-черные, роботоподобные, с нежнейшим на вид оранжевым торсом кусают, как дети, не больно, только лишь по долгу службы и одновременно, кажется, заключают мировое соглашение, усыпляя, гипнотизируя запахом здорового леса. И знаешь, что этот мозг понимает тебя, он внеличностен, но гениален, пронизан добрым и ратным копошением. Мне нравятся геометрические муравьиные телодвижения, их расчетливость и предсказуемость. Не люблю волнообразные наступления гусениц, извивы пиявок и червей, неуклюжесть, сизифовость взбирающихся жуков, аллергическое мельтешение бабочек, но кусачий вороной циркуль под названием „муравей” ценю за его солдатскую натуру, четкость и маршировку; за длинные цепи инфантерии — нигде не застревающий обоз, подобный часовому механизму; за жесткость в обращении с домашними дойными насекомыми — тлями. От рыжего мозга по всему лесу расползаются высоколобые, антрацитовые, да не будет никогда твой лоб пробит вражьими клешнями. Люблю высоколобых муравьев, пчел и дельфинов, волков и тюленей благословенной страны лобастых поморов, поклоняющихся самому высоколобому святому — Николаю Чудотворцу”.
А. А. Искандеров. Токугава Иэясу (рубрика “Исторические портреты”). — “Вопросы истории”, 2004, № 3.
О великом средневековом японском полководце и политике, его долгой борьбе за целостность и государственность. Подробно рассказывается об оставленном Иэясу завещании стране, а попросту — политическом манифесте. Только пять видов смертной казни за госпреступления чего стоят. Кстати, если его с кем здесь и сравнивают, так с Бисмарком да Петром Великим.
К 80-летию “Звезды”. — “Звезда”, 2004, № 1.
В юбилейной подборке Андрей Арьев
