аспид, василиск, пернатый дракон,
третий лишний, пятый угол, щитом
вам обеим служащий от темноты, —
перед вами я виноват лишь в том,
что тебя и тебя называю “Ты”,
“Ты” — не тыча — нежно водя перстом —
не в кровавые язвы — но по груди
и по животу — виноват я в том,
что, куда ни пойду, впереди — гляди! —
плачущие вы человечки мои,
раскрывающие под дождем зонты,
слез горючих не прячущие — смотри! —
в унисон повторяющие слово “Ты”.
Пляшущая в темноте
Тихая девственница в инвалидной коляске,
втайне молившаяся не о мужеской ласке —
плодоношенья алкавшая, деторожденья,
нет, не животные братья твои, но растенья,
да и не меньшие — старшие мудрые братья:
сызмальства носят они погребальные платья.
В те три июньские вечера, что мы смотрели
“Пляшущую в темноте”, — под землею, в костре ли
тысячи тел осиянных, тянувшихся к свету
тьмой облеклись. Но я верю, тебя с ними нету,
как и потерянного мною сына, — я верю:
вы с ним ушли на тот свет потаенною дверью,
вы с ним кладбищенской глиной укрылись для вида.
Вика, я верю словам псалмопевца Давида:
не до конца погибает терпенье убогих —
мертворожденных, слепых, слабоумных, безногих.
Их настоящая жизнь — после смерти, незримо,
но ощутимо течет, наподобье Гольфстрима.
