Новый Мир ( № 7 2004)

ведь, по словам Псоя Короленко, сам Иосиф Виссарионович был в душе… ребенком и обэриутом, “литературным хулиганом”. “Это превращение не нужно связывать только с высокой скоростью реабилитации советско-чекистской России в послеельцинскую эпоху и вообще с политической злобой дня. Она [эстетика] в том более общем духе времени, в тех людях, для которых Муссолини и Калигула, Гитлер и Наполеон — лишь торговая марка крутизны. Весело раскрутить ее, а не умно кручиниться о ее жертвах — вот, как им кажется, задача момента <…> все покажет политический и коммерческий успех их проекта”.

Я понимаю, “им” еще ни разу весело не раскручивали собственные кишки по периметру спинки стула и не мочились в лицо. А так… что ж, занимательно иной раз бывало некоторым представителям старшего поколения — в Сухановской-то, например, спецтюрьме, славящейся своими забавными аттракционами. Сухановский луна-парк такой.

“Это представление, сколь бы вопиющим ни был разрыв стёба с личным опытом миллионов людей и историческими представлениями образованного меньшинства, с неумолимой силой вытесняет из медийной среды Сталина, каким его „помнят” читатели Александра Солженицына, Василия Гроссмана или Анатолия Рыбакова”. Ну ничего, ведь эти читатели с их закавыченной памятью — носители старой, отжившей, скучной и занудной эстетики (не умеющей встроить себя в современный рынок, в жизненно необходимую нам всем “медийную” среду). Отработанный материал.

Анна Трушкина. Ореховый пирог. Рассказ. — “Зеленая лампа”. Литературно-публицистический альманах. Иркутское отделение Союза российских писателей, 2003.

Прозаический дебют филолога. На мой взгляд, удавшийся — и сюжетно, и интонационно. Рассказчица (род. в 1972) ведет непрерывный “воздушный” разговор со своей бабушкой, которую она никогда не видела и которую уже обогнала по количеству прожитых лет. Всматриваясь в чужую-родную жизнь, отразившуюся лишь в вещах, фотографиях да семейных былях, героиня беспрестанно вглядывается и в свое сегодняшнее бытие. Как завороженная, она проверяет себя той жизнью, боязливо-отважно примеряя к себе такую привлекательную, ясную и таинственную судьбу двадцатисемилетней Ксенечки. Мне сразу захотелось читать после фольклорного эпиграфа и первых трех фраз: “ Если хочешь жить легко и быть к Богу близко, / Держи сердце высоко, а головку низко… Моя дорогая! Больше всего на свете мне бы хотелось с тобой встретиться. Увы”.

Как просто и вместе с тем неожиданно глубоко: “Больше всего на свете”.

Арнольд Харитонов. Заглавная роль. Рассказ. — “Зеленая лампа”. Литературно-публицистический альманах. Иркутское отделение Союза российских писателей, 2003.

Известный иркутский писатель и журналист (род. в 1937): сцены из жизни провинциального театра и исполнителя роли Дон Гуана — Аркадия Фридриховича Валя. О вживании в роль и последствиях этого. Нежный беллетристический вариант известной песни Александра Башлачева про водовоза Грибоедова, однажды попавшего в кинотеатр на фильм о войне 1812 года. Здесь финал тоже грустный, но не столь трагический: чуть-чуть шукшинский.

Глеб Шульпяков. Чертов палец (о поэзии Олега Чухонцева и стихах из его новой книги “Фифиа”). — “Арион”, 2004, № 1.

“Большой плюс наших дней в том, что нынешнее время не терпит полутонов (странно, а мне кажется, нынешнее время все (с)терпит; и на улицу выходить не надо — включите телеящик, зайдите в Интернет, откройте пару-тройку светских газет или журналов. — П. К. ). <…> Если брать крайности, то картина будет такой. По отношению к настоящему времени поэты делятся на тех, кто его демонстративно игнорирует, и тех, кто идет у него на поводу. То есть по стихам первых дальний потомок (если эти стихи до него дойдут) никогда не поймет, когда, где, при каких обстоятельствах жил автор: в какое время года и суток писал, что имел на обед или ужин и какой город или деревня лежали у него за окошком. Напротив, стихи вторых настолько будут перегружены деталями реальности, что условный читатель будущего просто не поймет значения многих слов из их словаря.

По мне, оба варианта — это одна большая и очень злая шутка времени, которое не терпит ни панибратства, ни равнодушия и наказывает единственным способом: забвением (забавно, что под оба варианта этой грозной схемы в том или ином положении могут подпасть и Пушкин, и Грибоедов, и Цветаева, и Мандельштам, вот ведь беда какая. И, кажется, пока не особенно наказаны. — П. К. ).

Выгораживая в поэзии частную территорию вне времени, ты расписываешься в страхе перед настоящим, в своей неспособности найти для него язык. Заискивая со временем, ты расписываешься примерно в том же.

Но есть третий и, скажем так, срединный путь: когда поэт принимает правила игры своей эпохи. Когда он подыгрывает времени. Притворяется временем. Принимает его формы. Свободно впускает время в свои строки и растворяет время в них. Приучает рифмой и размером, ритмом, а приручив, начинает навязывать свои правила игры. Собственно, это единственный путь, на котором поэт может если не совладать со временем, то уж поспорить на равных. Олег Чухонцев, на мой взгляд, поэт такого, третьего, пути…”

Собственно о работе Чухонцева с нашим хаотичным, “смещенным” временем тут рассказано довольно занимательно и образно. Между прочим, о своем понимании некоего третьего