В споре этом я, с оговорками, на стороне Чупринина. Однако ж не могу не видеть и кризиса отечественного либерализма. Говорить о кризисе — не значит радоваться ему. У нас почему-то очень часто смешивают трезвую констатацию факта (пусть печального) с удовлетворением по поводу этого события. Скажешь, что литература в кризисе, — тебя обвиняют в том, что ты пляшешь на похоронах. “Какая на дворе погода?” — “Дождь с мокрым снегом”. — “Ну ты очернитель, панику сеешь, солнца не любишь”.
Для кризиса либерализма есть причины объективные. Его идеи, ставшие на какое-то время экономической доктриной, не привели общество к обещанному процветанию. Идея свободы в который раз в нашей истории уступает место идее социальной справедливости, сильной руки и порядка. Что же касается литературы, то, строго говоря, для нее не совсем важно, суммы каких взглядов придерживается писатель, а радикализм художественных практик прекрасно встраивается в либеральный проект культуры.
Однако в тревожащем Чупринина разочаровании молодого поколения в либерализме нет ли и вины самих либералов? Дмитрий Быков попадает в самую точку, когда в ответ на чупрининский пассаж о терпимости либерализма ехидно возражает, что “трудно, кажется, представить что-нибудь тоталитарнее отечественной либеральной мысли, что-нибудь нетерпимее либеральной интеллигенции, лихо записывавшей в антигуманисты, черносотенцы и только что не в детоубийцы всех, кого не устраивал монетаризм, приватизация или постмодернизм”. И эта тактика шельмования и замалчивания “не наших”, по мнению Быкова, и вытолкнула в “радикальную оппозицию многих изначально терпимых и умеренных людей”. К словам Быкова уместно подверстать мнение писателя совсем другого поколения и другой ориентации.
В марте 2004 года фонд “Либеральная миссия” проводил “круглый стол” по литературе в рамках проекта “Открытая книга — живая дискуссия”. Вела заседание Наталья Иванова. В какой-то момент слово взял Владимир Маканин и простодушно стал упрекать Наталью Иванову за нелиберальное отношение к инакомыслящим, припомнив ей слова “Мы печатаем только наших”. “Либерал, — говорил Маканин, — допускает и одно и другое, но есть и третье, и десятое, а это какой-то поиск отступников... Либеральная идея не нуждается в решетке, она не нуждается в ограждении... И когда ты говоришь, что он не наш, — это антилиберально”. — “Я не помню, когда я это говорила, это не моя терминология”, — сухо возразила Иванова (цитирую по стенограмме).
Маканин вряд ли напутал что-то по существу, но и Иванова права. Это не ее терминология, это терминология Чупринина (хотя в политике журнала “Знамя” незаметно наличие противоречий между главным редактором и его первым замом). Именно в статье “Ситуация” присутствует главка “„Наши” и „не наши””. Нужна была большая отвага, чтобы после “Бесов” Достоевского, где в главе “У наших” эти самые бесы и собираются, употребить скомпрометированную дефиницию для сортировки либералов-западников и консерваторов-самобытников. Иванова не любит так подставляться, ей чужды крайности и безоглядность формулировок.
Маканин прав: либерализм не может заниматься поисками отступников, или он не либерализм. И Быков нащупал больное место оппонента. Действительно, прежде чем твердить о терпимости отечественного либерализма, Чупринину стоило бы вспомнить и собственную статью “Ситуация” (1990) с подробным перечнем признаков “не наших”, и статью “Выбор” (1993), где слово “нетерпимость” употребляется как положительное качество либералов, уподобляясь интеллектуальной и нравственной гигиене, “решительным санитарным мерам”, и где приветствуется применение “морального остракизма” к людям своего круга, заподозренным в “неразборчивости связей, в том числе и интеллектуальных, продиктованных моральной любознательностью”. Хороша свобода, если за “мыслепреступление” полагается кара.
Впрочем, жесткость своей позиции Чупринин со временем смягчил. Да и время не то, чтобы карать и отлучать “не наших”. Вон целое поколение народилось, которое уже норовит самих нас отлучить...
“Спасибо, конечно, Сергею Ивановичу — глаза мне открыл на истинную подоплеку моих действий, — насмешливо пишет Дмитрий Быков, отвергая обвинения в игре и упрекая в свою очередь Чупринина в неспособности понять новое поколение. — Оченно понимаю, барин, что все мы для вас в силу возрастной дистанции русские мальчики и с высоты вашего положения наши различия несущественны”.
Ну вот и дождались. Воистину “перемена участи”. В статьях Чупринина начала девяностых действительно присутствует этакая вальяжная, менторская, барская интонация, действительно ощущается уверенность в собственном праве подвергнуть ослушников порке, не на конюшне, так в журнале. В статьях же “Свободные радикалы”, “После драки” ощущается скорее интонация Павла Петровича Кирсанова, шокированного хамскими манерами очередных базаровых, глумящихся над его любимыми “принсипами”. Я не злорадствую, скорее сочувствую. Это в юности мне нравился Базаров, сейчас же я куда более понимаю Павла Петровича. Его-то либеральные принципы живучи оказались, а из базаровых ничего, кроме лопуха, не вырастает.
В кратком и хвалебном отзыве о книге Чупринина Андрей Немзер пишет, что ему не нравится конструкция “нулевые годы” (отличная, на мой взгляд, метафора, из тех, что подхватываются другими перьями и потом живут независимо от автора, становясь термином) и что он не может “согласиться с чупрининским тезисом о „перемене участи” литературы, которая тридцать лет назад „была одним из главных дел в стране”, а теперь, дескать, стала чем-то иным”.
Оптимист Немзер, все еще надеющийся, что формула “перемена участи” обретает иной — счастливый — смысл, прерывает цитату из Чупринина, потому что явно не хочет тиражировать горькое признание критика: “А мы живем сегодня в нулевые годы. И я, признаться, временами впадаю в бессильное отчаяние. Литература, когда я тридцать лет тому назад начал ею заниматься, была одним из главных дел в стране, нынче же она... Была вся кровь вся непримиримость, а стала псякрев, стала всетерпимость... (О. Мандельштам)”.
Сильно умел припечатать Осип Эмильевич. Сильно высказался и Сергей Иванович. Одного не могу понять: почему в моих рассуждениях о сумерках литературы Чупринин видит косвенную подготовку фона “для воссияния „Господина Гексогена”” (“После драки”), если сам выносит литературе куда менее утешительный и куда более злой приговор?
