Теперь-то я понимаю, что хотел иметь на память о своем почившем, спаленном в жерле пещи отце все-таки нечто.
Нет-нет, не прядь — я не любил сызмальства его слабые секущиеся волосы.
Нет, не ноготь — из-за того, что бабушка, ставя отца мне в пример, всегда говорила: “А ты — лодырь, и ногтя с его мизинца не стоишь”.
Так зачем же мне, стоящему уже столь немного, его бесценный ноготь.
Я хотел получить в свое распоряжение скромный лоскуток, так — клочок, всего лишь сантиметра три-четыре квадратных, едва ли больше.
Сущую безделицу.
Татуировку с его плеча.
Я не помню ее сюжета, но тот меняющийся военный меандр сопровождает меня всю мою дурацкую жизнь.
То танчик, то пушечка, то надпись о верности.
И я захлебываюсь, видя на телах совершенно чужих мне людей пороховые разводы. Будто с них только что сняли декалькомани с детским символом мужественности и непобедимости. И они стали сами собою.
О, я бы тайно хранил выбелившийся, ослабший от моих взглядов лоскут в совсем маленькой колбе, запаянной в горловине! А что?
Так кто же попрекнет меня за мое искренне сыновнее желание.
Иметь некое нечто, уже не подверженное порче…
Отцовское развороченное тело не произвело на меня никакого впечатления — как грунтовая дорога, по которой мы с ним сто лет назад прошли в баню. Тогда на ее обочину он, совершенно не стесняясь меня, помочился. Но его новая голизна была иной.
Она слишком тупая, податливая, не могущая прельстить никого в мире.
Просто оболочка неотзывчивой вещи.
Такой вещи, что уже и не вещь, но еще и не ничто — просто ветошь.
Я проговорил это в самом себе без помощи слов, только смыслом. Ведь звук и смысл иногда бывают разделены так, что им не соединиться никаким мостом:
— Мой бедный ветхий ветошь.
И я незаметно для себя открыл формулу его смерти.
Во мне разыгрывается пьеса, в ней не то что словеса, но и жесты — совершенно излишни.
Абсолютная норма — покой и беспамятство.
Все персонажи, видимые мной в моей жизни, просто стоят вдали, повернувшись спиной ко мне.
Этот сон, видение, оно множество раз повторялось и, кажется, перекочевало в явь, став моей неотъемлемой частью.
В секционный зал госпитального морга вошла статная девица, она что-то очень тихое мурлыкала. Только для себя одной. Мелодии я не разобрал. Какой-то пресыщенный вокализ. Руки в резиновых перчатках она держала чуть на отлете, наверное, готовилась что-то безошибочно найти. На ощупь, закрыв глаза? Она замерла в дверях. Она смешалась, застав меня в этом не предназначенном для посетителей месте27.
— Я ошибся дверью, извините, но мне нужны справки, — пояснил я, — но это кстати. Не буду волноваться на похоронах.
