Икар (хотя мог бы быть и Гастелло): один из героев “Гибели богов” Бориса Орлова (род. в 1941). С какой стати сын Дедала причислен к богам, не очень понятно, ну да пусть.
Над первым пролетом — ба! Вещь известнейшая: два старых генсека, наш Брежнев и гэдээровский Хонеккер, самым похабным образом целуются взасос. В начале 90-х Дмитрий Врубель (род. в 1960) изобразил этот экстаз геронтофилии на Берлинской стене, переписав по квадратикам фотографию из какого-то журнала. Эффект был потрясающий: граффити Врубеля вошло в историю не только художественной, но и политической жизни двух стран. Люди корчились от смеха и выли от ненависти, а Митя, блаженствуя, все кокетничал: да я ничего, я просто увеличил фото…
Теперь это холст 70ґ95, поверху и понизу идет надпись: “Господи! Помоги мне выжить / среди этой смертной любви”, все актуальные значения сами собою упразднились, но вещь работает. Смешно, противно, жутковато, невыносимо (рассматривать больше трех минут не рекомендуется).
Чем и подтверждается несоизмеримость личного таланта с любым из легиона существующих стилей. Последовательный концептуалист Врубель воспроизвел фотку с максимально доступной для него точностью и больше ничего с ней делать не хотел. Как в его работу просочилось то, что она теперь излучает, — не знаю ни я, ни сам художник и вообще никто не знает. Мне скажут: дискурс; я отвечу: на фиг. Мне скажут: для концептуализма (и еще многих “измов”) “одаренность”, “вдохновение”, вообще вся эта романтическая гиль не имеют права на существование. Я отвечу: значит, все это существует без вашей санкции. Может быть, действительно не стоит делить людей на “хороших” и “плохих” (главный лозунг эгалитаризма: “ты ничем не лучше, чем я”), но на одаренных и бездарных — необходимо. Законы, действующие в жизненной практике, неприменимы к практике художественной: это всем известно, но почему-то именно аксиомы постоянно нуждаются в повторении.
А вот уже и залы “Возвышенного”, где классики сталинского соцреализма мирно (точней сказать, обессиленно) сосуществуют с пересмешниками “большого стиля”. Федор Богородский (“Слава павшим героям”, 1945, Сталинская премия) и Федор Шурпин (“Утро нашей Родины”, 1946 — 1947) ни в коем случае не захотели бы вступать в диалог с Комаром и Меламидом (“Происхождение соцреализма”, 1983) и Олегом Васильевым (“Огонек, № 25”, 1980). Впрочем, это и не диалог.
Это скорее похоже на расстрел, по ходу которого пули рикошетом попадают в стрелявших. Кто не помнит, каким забавным и обаятельным было некогда баловство соц-арта. Над тем же “Происхождением соцреализма”, где полуголая, посредственно написанная Муза щекочет подбородок совсем паршиво написанному Сталину (а тот отложил трубку и старательно думает), можно было хохотать веселей, чем над лучшим из антисоветских анекдотов. Но как давно мы отхохотались! — теперь в каталоге “МБ-2” пишется на полном серьезе: “Подобная процедурно-проверочная эстетика указывает на доминирующую роль культурно-эстетического жеста и поведения относительно субстанциональности предмета” и проч. Бред? — нет. Официозное искусство остроумнейшим образом отомстило неофициальному: сардоническая насмешка узаконена, канонизирована и возведена в ранг заместительницы “большого стиля”. Поэтому Комар и Меламид, Васильев и даже умница Орлов (инсталляция “Пантократор”, 1990: многометровая орденская колодка, под ней — красная ковровая дорожка, вздыбившаяся через каждые полшага надписями: “СТОЯТЬ СМИРНО / СТОЯТЬ СМИРНО / СТОЯТЬ СМИРНО”) стали скучны. Это позволяет всем желающим заново испытать нежные чувства к Богородскому, Шурпину, Кукрыниксам и т. д., вплоть до отсутствующего на выставке Налбандяна. Я с некоторым ужасом начинаю понимать, что ключевым свойством сегодняшней художественной жизни (в первую очередь это касается экс-неофициального искусства и его идеологов) является благоприобретенное умение ничем не гнушаться. Отсутствие брезгливости, атрофия обоняния. “Здесь вполне уместен аргумент, приходящий последним при всяком серьезном разногласии: мой противник дурно пахнет”, — писал Мандельштам (“Слово и культура”, 1921). Сегодня этот аргумент приводить бессмысленно: никто просто не понимает, о чем идет речь. Наши кураторы уверяют, что никаких противников вообще быть не должно: “Оппозиция „модернизм” — „соцреализм” (читай: авангардный эксперимент — консервативное станковое искусство) — ведь тоже одно из наследий времен „холодной войны”, преодолеть которое предстояло выставке”, — декларировано в программной статье “Взгляд из Москвы”. И они действительно изо всех сил “преодолевают наследие”, и я чувствую, что им очень нравится это занятие. Видимо, у них, как у гоголевского майора Ковалева, куда-то сбежали носы.
Курц-галоп. Анекдот 1918 года (его любил покойный Сергей Аверинцев): в окопе сидят два кайзеровских солдата, один из Берлина, другой из Вены. Немец: да, наше положение серьезно, но не безнадежно. Австриец: нет, наше положение безнадежно, но не серьезно.
Общий пафос московской версии “МБ-2” лучше всего передается этими самыми словами: “безнадежно-но-не-серьезно”. Соц-арт и концептуализм 70 — 80-х годов, перенасыщенное иронией искусство 90-х, ощущающее жизнь в лучшем случае как маньеристскую трагикомедию, а в худшем — просто как бессмысленную забаву (техника может быть любой, но от ощущения некуда деться), — всего этого, на мой вкус, оказалось несоразмерно много. Кому мил арбуз, а кому свиной хрящик. Конечно, на выставке много дивных и очень серьезных работ: как же без них. Но вот странность: перед ними не получается остановиться, рассмотреть пристально. К примеру, я давно люблю светоносные картины Владимира Вейсберга. Из шести, выставленных в Берлине, московские кураторы оставили только одну, самую раннюю (“Никаких новостей”, 1963 — вот она, нелюбовь к станковой живописи!), что само по себе не слишком радует. Но еще хуже то, что капризная и агрессивная развеска мешает сосредоточиться, сбивает взгляд, гонит дальше. Вокруг бурлит не то гулянка, не то коммунальная склока: расслышать в ней тихий и одинокий голос — тот единственный, который ты хочешь расслышать! — раздражающе трудно. Атмосфера московской “МБ-2” — это атмосфера, в которой выигрывают произведения-аттракционы, бьющие тебя по глазам или по нервам. Я, видимо, несколько утратил закалку, которой наделены завсегдатаи художественных выставок: меня стало слишком легко растеребить, и это отнюдь не достоинство, а серьезный недостаток восприятия. Мне приходится закрываться, убеждая себя самого: общие правила игры ты уже понял, несколько отличных вещей видел. Перед “Серафимом — Херувимом” Кифера даже сумел задержаться (еще бы нет: Кифер разбрасывает своих соседей, как боксер-тяжеловес уличную шпану), дальше можно двигаться не напрягаясь. Иди себе потихонечку, чувствуй себя туристом: давайте я еще что-нибудь посмотрю. Пойму — хорошо, нет — не обидно: я же простофиля.
Вот Виа Левандовски: “Берлинская комната. (Разделенное страдание — это уже не беда, а полбеды)” (2002) . Среднестатистическая комната: стол, стулья, диван, кресла, кошка в натуральном трехмерном объеме. Все распилено по диагонали и раздвинуто в противоположные стороны. Даже у кошки полтуловища с головой находятся в Восточном Берлине, а та половина, которая с хвостом, — в Западном. Эффектно, если не обращать внимания на датировку; если же обратить — обычное перепиливание опилок. После того, как Германия стала единой, интереснее было бы показать, как полстула тужатся соединиться с креслом, а полкошки — с отсутствующей крысой.
