Груздеву 20 — 30-х годов (по его вежливым, но настойчивым запросам, на которые Горький отвечал ворчливо-иронически, но все-таки подробно), а также главной “автобиографии” Горького — повести “Детство”. Некоторые сведения о детстве Горького и людях, которые его окружали в этом возрасте, можно “выудить” из рассказов и повестей писателя, в том числе позднего времени. Но насколько это достоверно?
Происхождение Горького и его родственников, их (родственников) социальное положение в разные годы жизни, обстоятельства их рождений, браков и смертей подтверждаются некоторыми метрическими записями, “ревизскими сказками”, документами казенных палат и другими бумагами. Однако не случайно Груздев поместил эти бумаги в конец своей замечательной книги. В “Приложение”. Как будто немножко “спрятал”.
И в том же “Приложении” тактичный биограф как бы невзначай проговаривается: да, некоторые из документов “отличаются от материалов „Детства””. “Детство” (повесть) Горького и детство (жизнь) Горького не одно и то же.
Казалось бы, ну и что тут такого? “Детство”, как остальные части автобиографической трилогии (“В людях” и “Мои университеты”), —
“Жизнь Арсеньева”, “Лето Господне” и “Юнкера” написаны в эмиграции, когда Россия, “которую они потеряли”, рисовалась как бы “подсвеченная” кровавыми сполохами революции, а на разум и чувства неизбежно влияли воспоминания об ужасах гражданской войны. Возвращение в детскую память было спасением от этих мучивших их кошмаров. Так сказать, своеобразной душевной “терапией” для авторов. Сравним “Юнкеров” Куприна с “Поединком”, написанным до эмиграции. Писали два разных человека.
Повесть “Детство” тоже написана в эмиграции. Но это была совсем другая эмиграция. После поражения первой русской революции (1905 — 1907), в которой Горький принимал активное участие, он вынужден уехать за границу, так как в России считался политическим преступником. Даже после широчайшей политической амнистии, объявленной Императором в 1913 году в связи с 300-летием дома Романовых, вернувшийся в Россию Горький был подвергнут следствию и суду за повесть “Мать”. А в 1912 — 1913 годах повесть “Детство” писал на итальянском острове Капри русский политический эмигрант. Это необходимо учитывать.
Иначе странными покажутся некоторые места в повести о детстве, которая потрясла таких людей, как Александр Блок, Михаил Пришвин, Дмитрий Мережковский, Кнут Гамсун, Ромен Роллан, а именно поэзией своей и прежде всего образом Бабушки.
“Вспоминая свинцовые мерзости дикой русской жизни, — пишет Горький, — я минутами спрашиваю себя: да стоит ли говорить об этом? И, с обновленной уверенностью, отвечаю себе — стоит; ибо — это живучая, подлая правда, она не издохла и по сей день. Это та правда, которую необходимо знать до корня, чтобы с корнем же и выдрать ее из памяти, из души человека, из всей жизни нашей, тяжкой и позорной”.
Это не детский взгляд.
“И есть другая, более положительная причина, понуждающая меня рисовать эти мерзости. Хотя они и противны, хотя и давят нас, до смерти расплющивая множество прекрасных душ, — русский человек все-таки настолько еще здоров и молод душою, что преодолевает и преодолеет их”.
И это — слова и мысли не Алексея, сироты, “Божьего человека”, а писателя и революционера Максима Горького, который одновременно раздражен результатами революции, винит в этом исторически сложившуюся рабскую природу русского человека и надеется на молодость нации и ее будущее.
Все эти мысли и чувства словно тонкими корешками пронизали “Детство”. На это необходимо делать поправку при чтении описаний “свинцовых мерзостей”, чтобы не прийти к ложному выводу, что Алексей Пешков родился в ужасной стране и ужасном городе (и это красивейший-то и богатейший купеческий Нижний Новгород!), среди психически ненормальных и социально обреченных личностей.
СИМВОЛИСТЫ О “ДЕТСТВЕ”
Вот удивительный факт. Символистская критика начала ХХ века (Блок, Гиппиус, Философов, Мережковский) в целом высоко оценила “Детство”. Любопытно, однако, что чуть ли не единственный отрицательный отзыв о повести от символистов был Федора Сологуба. К тому же это еще и первый отзыв на повесть вообще.
В журнале “Дневники писателей” (1914, № 1) Сологуб писал: “Каким Горький уехал, таким и вернулся. Талант — топор, как было сказано о Некрасове. Рубит фигуры из слов, как Ерьзя из мрамора. <...> Читаешь и досадуешь. Невольно вспоминаешь благоуханное детство Толстого. По контрасту. Такое злое и грубое это детство. Дерутся, бьют, порют в каждом фельетоне2. Какой-то сплошной садизм, психологически совсем не объясненный. Не видим, какая душевная сила движет людей к совершению неистовств”.
