творчество представлено с возможной полнотой. И собрание в своем роде единственное.
Оценивая написанное Лунцем, в очередной раз удивляешься, насколько современники могут обманываться. Драматургия Лунца — а воспринимался он в первую очередь как драматург — очень несовершенна. Желание возродить романтический театр на опустевших и выморочных пространствах Петрограда 1919 — 1920 годов — желание, опять-таки, романтическое. Остры коллизии, положенные в основу пьес; это неизбежный конфликт поэта и властителей и неизбежный конфликт поэта с самим собой, когда, вынужденный обстоятельствами, он сдался и утратил независимость. Иное дело — пьеса, давшая название сборнику. Лунц ориентировался здесь на театр С. Радлова, на эстетику массовых театрализованных постановок, характерных для первых революционных лет. И опыт этот куда успешней.
Несмотря на домашнее воспитание (оранжерейное, сказали бы мы, когда бы все, в том числе и оранжереи, не просвистал насквозь ветер эпохи), несмотря на академичность занятий, Лунц оказался очень восприимчив к современным веяниям. Он слышал новый язык, улавливал неожиданные интонации. Его рассказы и фельетоны, в которых разочаровался вскоре и сам сочинитель, предвосхитили и “гнутое” словцо Зощенко, и “блатной” лексикон раннего Каверина (забавно, что каверинская повесть “Конец хазы” по жаргону беднее короткого лунцевского рассказа “Верная жена”). В дюжине сохранившихся прозаических опытов Лунца заключен своеобразный проспект будущей советской прозы двадцатых — тридцатых годов. И как жаль, что произведения этого автора приходят с опозданием на восемьдесят лет, вместо того чтобы давно быть прочитанными и усвоенными и публикой, и историками литературы.
Книгу Лунца и книгу о Лунце пытались издать вскоре после его внезапной смерти (знавшие его никак не ожидали, что этот вечно больной, скитающийся из больницы в клинику и из госпиталя в санаторий юноша все же умрет, столько в нем было жизнелюбия и в моменты просветов отчаянного веселья). Вопросы издания обсуждались в переписке, но книги так света и не увидели. Вновь вопрос об издании возник в шестидесятых годах, когда была даже создана комиссия по литературному наследию Лунца, подготовившая к печати сборник, после долгих издательских мытарств отклоненный.
Зарубежные публикации — переписка “серапионов”, напечатанная в двух номерах “Нового журнала” за 1966 год Г. Керном, сборники, подготовленные М. Вайнштейном (Иерусалим, 1981) и В. Шриком (Мюнхен, 1983), — сыграли важную роль и в собирании, и в усвоении лунцевского наследия, но на нынешний момент, к сожалению, устарели (так, комментарии не выдерживают сколь-либо серьезной критики). А многие вопросы публикаторами и вовсе не затронуты. Казалось бы, где, как не в Израиле, заниматься изучением “еврейской темы” в творчестве “серапионов”, темы продуктивной и многоплановой, — но она и по сей день ждет своего исследователя. Вышедший в 1994 году в Санкт-Петербурге сборник Лунца был, по сути, переизданием сборника иерусалимского (недавно сборник переиздан опять).
Всего этого явно недостаточно. Минула целая эпоха, открылось великое множество фактов, таившихся в государственных и частных архивах, уточнены годы и обстоятельства жизни и смерти тех или иных лиц, героев и персонажей российской истории. Так что и подготовленный компетентной комиссией сборник, положенный на хранение в ЦГАЛИ, теперь устарел.
Составителю пришлось начинать работу заново и в одиночку. Обстоятельства, перечисленные здесь, отразились, конечно, на изданной наконец-то книге. Отразились уже и в том, что за исходные пришлось брать в том числе и зарубежные публикации, которые, как упоминалось выше, не всегда выполнены на должном уровне.
Начинать приходилось с таких азов, которые могут показаться смехотворными мелочами. Скажем, название сборника. “Обезьяны идут!”, заглавие лунцевской пьесы 1920 года, — это предостережение, крик, раздающийся в самый неподходящий момент, который означает, что надо быть начеку, готовиться отразить нападение, ведь на город наступает не какой-то абстрактный враг, а дикие обезьяны, забавные в своих ужимках, но беспредельно жестокие к покоренным. В названии санкт-петербургской книги 1994 года слова эти утеряли кавычки и восклицательный знак, что, несомненно, ошибка. И сколько еще ошибок и неточностей исправлено…
Очень многое вообще сделано впервые. И указатель всех известных на данный момент художественных и литературно-критических произведений Лунца, и краткая хроника его жизни и творчества, которая может и должна впредь дополняться. А чего стоят одиннадцатистраничный список использованной литературы или двенадцатистраничный аннотированный именной указатель в два столбца очень мелким шрифтом. И в традиции издания литературных памятников — отдельный блок комментариев, занявший более 10 авторских листов; кроме того, прокомментированы все документы, представленные в приложениях, даны пространные комментарии к каждому письму. А комментарии к памфлету “Хождения по мукам” нельзя назвать иначе как образцовыми.
Е. Леммингом выбран единственно верный подход: творчество Лунца представлено с предельной полнотой (и пьесы, и киносценарии, и рассказы, и статьи), представлено в биографическом контексте (особый раздел отведен заявлениям Лунца, запискам и т. п., которые проясняют и его судьбу, и судьбу его произведений, в частности пьес) и в контексте эпохи (письма, коллективные выступления, некрологи). Предисловие Валерия Шубинского, где Лунц и включен в ряд знаменитых литераторов, трагически рано окончивших свои дни, — каковы Т. Чаттертон, Р. Радиге, В. Г. Ваккенродер — и решительно исключен из этого ряда, ибо в него не вписывается, дает вероятную модель его литературной судьбы. Послесловие Е. Лемминга предлагает иное прочтение той же судьбы, кроме того, автор отмечает, что за пределами тома остались материалы и наблюдения, не введенные пока в научный оборот. Ну а название книги вновь звучит как предостережение в эпоху, когда многие научные и культурные навыки утрачены.
Разумеется, сочинения Лунца будут еще переиздавать. Это внушительное собрание — первое в ряду научных изданий, и тираж 600 экземпляров совсем не велик при том интересе, какой проявляют читатели и слависты к литературе советского периода. Однако приоритеты определены.
Марина Краснова.
*
