бомбила Чечню. Саня с восторгом рассказывал, как отрываются от взлеток и уходят в небо загруженные бомбами самолеты. Теперь настоящая работа! Саня радовался — хоть он и на аэродроме, и от Чечни далеко, но он тоже считается участником войны. Слышал ли я о Бамуте? Это они бомбили Бамут!
Постепенно Бойко стал превращаться в солидного и не очень молодого старлея с кожаной папкой в руке. Так его и не посчитали участником войны — “прокинули”, и теперь выслуга не льготная, а обычная. Саня жаловался на мизерную зарплату, на то, что не платят пайковые и могут или предложить перевестись в пехоту, или вообще сократить. Но он все равно в армии останется — не в пехоте, конечно. На гражданке и люди какие-то не такие, и делать что-то надо, и на пенсию аж в шестьдесят лет только выйдешь.
Старлеем Бойко был долго. Курсантом я его видел один раз, раз лейтенантом, а старлеем раз пять. “Должность не позволяет... а чтоб на капитанскую скакнуть, получить звание и обратно, бабло нужно зарядить приличное...” Саня начал заметно полнеть, обрюзг, не пил, не курил, долго не женился, жил с родителями в той же нашей девятиэтажке.
Во вторую чеченскую, не сразу, а когда война как бы закончилась, Бойко выезжал на девять месяцев в Моздок, получил боевую награду — медаль Нестерова и, наконец, звание “капитан”, в возрасте уже за тридцать. И следов уверенности не было в этом толстом человеке в гражданке — никак не военном по виду. Мы взяли по бутылочке пива (в Сане чувствовалось похмельное состояние) и беседовали до тех пор, пока к нам не подошла некрасивая женщина, схватила Саню за руку и властно повела к подходившему троллейбусу. Женщина не сказала ни слова и посмотрела на меня презрительно.
Когда мне предложили работу в кардиологическом центре, я переехал в район ТЭЦ, в другой конец города, и мне не попадался Бойко лет десять.
Как-то зимой я в поисках заправки свернул на родную Комсомольскую. Вдоль дороги вместо халуп частного сектора высились красивые элитные дома, моя девятиэтажка на их фоне смотрелась жалко. Там, где начинались сады, теперь сверкал сине-стеклянным фасадом торговый дом. Магазин недавно открылся, его рекламировали, а мне давно уже нужно было купить вытяжку для кухни.
Я припарковался, вышел из машины. Под вывеской “Бытовая техника” стоял Саня Бойко. В военном бушлате, оранжевом жилете, с рацией и железным свистком на шнурке он выглядел посвежевшим. Меня Саня узнал сразу и застенчиво оживился.
Он вышел на пенсию в сорок лет. Получил квартиру. Неплохо зарабатывает — сутки через трое плюс пенсия. Только вот время долго тянется на этой стоянке. Получил ли он майора?.. Получил, конечно, — да что этот майор — в армии служат для выслуги. “Kenwood” в кармане летного бушлата затрещал: “Тридцать первый тридцатому...” Саня отжал кнопку приема, рация прохрипела мальчишеским голосом: “Санек, долго тебя ждать? Обедать когда я буду?” Бойко виновато пожал плечами — ничего не поделаешь, служба — и зашагал куда-то, аккуратно переступая наросты грязного снега.
Вытяжку я не купил. Я выбрал было одну; продавец включил ее в сеть для проверки, но мотор тут же сгорел. Я выворачивал с парковки и увидел Саню, он стоял сгорбленный и отрешенно всматривался в бесцветное небо.
Необыкновенный студент
...— Я был счастлив на войне!.. Вам никогда не понять этого. Все спокойно, голубое небо, солнце. Загораешь, а бойчишки роют, а организм-то знает! Он все знает! Он чувствует! Это кайф. Идешь в колонне, и сидит игла, глубоко где-то — в каждую секунду рванет... И хорошо, если не разлетишься в клочья! а просто вмажет! в обочину. А пули когда свистят над ухом... Чувство, я вам скажу... Да вообще! — смерть штука тонкая. Вот какого хрена мы бухаем, курим эту гадость?.. Приближаем смерть. Но очень медленно. И кайф медленный...
Рассудки волокло туманом. На столах опрокидывались чашки с водкой. Мы отмечали сессию, и Юра Белов учил нас жизни; бывший офицер, он комиссовался из армии и с какого-то прибабаха поперся на очное отделение истфака лет в двадцать пять — нам всем было по семнадцать — восемнадцать.
Этот необыкновенный студент носил костюмы, бесцветную шевелюру располагал выгодно, скрывая плешь, прихрамывал от тяжелого ранения — но как-то лихо, с выправкой... Не красавец в общем-то... с лицом хоть и голливудских суровых форм, но помятым оспинами — довольно невзрачным... А девки за ним бегали.
На все женские страдания Юра смотрел равнодушно, больше его интересовали ноги и другие выразительные места. Попал он в настоящий цветник и не терялся.
Конечно, выпивал Белов не по-детски. И если напивался, то вдребезги, с разгулом. Тогда он крушил все, что попадалось под руку в общежитии: от дверных стекол до студентов-полицейских. Эти парни в наивных камуфляжах не сразу догадались подружиться с шумным жильцом. Зато потом “студекопы” настолько прониклись симпатией к Белову (удар-то у него хлесткий был, на солдатиках отлаженный), что стали Юре всячески оказывать внимание и даже предупреждать о милицейских рейдах.
На дворе стояла эпоха терроризма — на фоне нарушения режима регистрации и пьянства. А с пьянством, понятно, бороться легче, чем с терроризмом, — так же бесполезно, но прибыльно и неопасно.
Белов плевал на рейды... “Сержант! Выйди и зайди как положено!” — ревел он на тружеников правопорядка... С ментами такие штуки не проходят, у ментов лица кирпичом, осененные законностью, это тебе не полиция нравов для студентов: Юру забирали на ночь в уютную камеру, к бомжам и пропившимся аспирантам.
