они воскликнули б: “О Господи, жива еще,
не верящая молоту и плугу!” —
и, поперхнувшись чаем остывающим,
взглянули бы в глаза друг другу.
Чем долго мучиться и роговицу заволакивать
балтийской влагой, ты обучишь сына
своих сестер, как бабочек, оплакивать
и превращать окраины в руины —
там диамант фальшив, как песня пьяного,
и царствуют старухи-домоседки —
кочевница моя, заплаканный каштановый
свет, спящий на октябрьской ветке.
* *
*
Взмолится дева, художник нахмурится, лебедь заменит на демона —
и побредет привокзальною улицей — где я, откуда, зачем она?
Как же изогнуто небо родимое, как коротка несравненная повесть!
Как же запутаны неисповедимые тропы Господние, то есть
так исковерканы, так измочалены — страшно, полого ли, круто —
здравствуй, подвинься, начальник печальный, — и засыпаешь, как будто
к свежей болячке, ночью молочной, вдруг прижимаешь с надеждой особой
лист подорожника с дачной обочины — дикорастущий, нетрудоспособный.
* *
*
А. Ц.
Прятки, салки да третий лишний. Есть о чем еще погадать
тем, кто ставил на промысел вышний, на господнюю благодать,
так одни, страстотерпцы пламенные, хлещут каменное вино,
а другим достается анима, словно выигрыш в домино —
словно приз дворовый и проигрыш — штукатурка, липы, стакан
белой головки. Ничем не покроешь эту участь, пыльный накал
