вилкой. В карманы прятались футляр для очков и носовые платки. Жестяной фонарик на круглых батарейках, старый материн кошелек с проигравшими лотерейными билетами вместо денег.
Билеты на поезд “Москва — Одесса”, неизвестно где притыренные.
“Командировка” находилась в кладовке. Там стояла необъятная бабушкина шуба. Лыжи и лыжные палки торчали по углам, висела раскладушка. Под битыми молью мехами выстроились старые чемоданы со стальными уголками — “приданое”, говорила мать. Совсем в глубине, за чемоданами, пылилась коробка с елочными игрушками и куковал ватный дед-мороз.
Я зажигал фонарик и раскладывал вещи. Раскатывал рулон и прижимал бумагу книгой. Чертил, высунув язык, нелепые планы.
И вот однажды отец не вернулся. Прошло два месяца с тех пор, как он уехал, а потом мать выбросила его вещи. Так я остался без портфеля и без миллиметровки. Спустя время мне сказали, что мы будем жить одни, потому что теперь у отца другая семья.
Так я впервые услышал слово “Турция”.
Когда я учился в старших классах, мать рассказала, что отец познакомился с этой женщиной в Ташкенте. Она была турчанкой и намного его младше. Училась на переводчика и приехала в город с делегацией.
“Тогда все, кому не лень, таскались туда с делегациями”, — говорила она.
Отец проектировал новый квартал, и они познакомились на стропилах — как в старом советском кино. Поженились, но жить решили в Турции, где отцу предложили хорошую работу. С тех пор я его не видел.
Мать говорила, что первое время он присылал посылки и письма. Но она выбрасывала их не открывая. Из какого города они приходили, не помнила. Или не хотела помнить.
А потом посылки приходить перестали.
Зачем он уехал? И как жил в чужой стране без нас?
Я отправился в Стамбул, чтобы написать книгу об архитекторе. Но часто мне кажется, что я просто хочу найти ответ на эти вопросы.
14
Когда отец ушел от нас, я первое время страшно скучал. Но постепенно к тоске стало примешиваться другое чувство. Что отныне я свободен и могу делать что пожелаю. Что терять нечего и жалеть нечего — тоже.
Странное, пьянящее это было ощущение. И скоро оно завладело мной полностью.
В школе мы часто ходили “на башню”. Так называлась пожарная каланча, которая торчала в двух километрах от города на опушке леса. Кто и что наблюдал с этой каланчи? Открытая железная лестница имела пять пролетов с площадками. Мы, начальная школа, залезали только на первую. Те, кто постарше, сидели на второй. Курили и горланили с перепугу кто во что горазд.
Все остальные ступени считались неприступными.
Так мы и висели, как орехи на ветке, на этой башне: бесконечными летними вечерами, рассказывая разные небылицы. О мальчиках из какого-то вечно параллельного класса, которым удавалось забраться на самый верх и спуститься целыми и невредимыми. О мальчиках из соседней школы, которые погибли на этой лестнице.
Когда темнело и лес вокруг загустевал, мы садились на велосипеды и ехали по домам.
Матери про башню я не рассказывал.
Однажды в воскресенье, ближе к вечеру, когда ранец собран, а полдник съеден, я выкатил велик. Что на меня нашло в тот летний выходной? Мать подрабатывала за швейной машинкой и не заметила, как я вышел.
Башня казалась погруженной в себя, обернутой в тишину. Приткнув “Школьник” у березы, я задрал голову.
Крошечная смотровая площадка парила на высоте.
