Имя граду сему Дар-и-Саадет, кричат конвоиры, что означает “град удачи”, можешь так называть его, а можешь иначе, есть и другое имя, Астане звучит оно, что понимай как “дом царств”, каков он и есть на деле, но мы, люди подневольные, между собой говорим Истанбул, и других названий нам не надо, не наше это дело — постигать происхождение слов, которое темно и неясно, так что марш в казармы, вшивая команда, в баню с дороги, ибо самое время.
Всю ночь гудит баня, до утра есть работа у банщиков и цирюльников, а утром, только светает, выводят их, начисто вымытых и наголо выбритых, сотнями на берег и грузят гуртом на галеры, что, бесшумно работая веслами, отчаливают по тихой воде Босфора на ту сторону. Вот плывут они в тишине по розовой водице, им зябко от холода и страха, а вода за кормой шипит и пенится мелкими пузырьками, это Босфор все перекатывает и перекатывает сладкие воды свои, как шербет за щекой, потому что какое дело ему до прибывших? Нет ему дела до них никакого.
Колонной по двое они сходят на пристань, а в стене меж тем открывают ворота, небольшие, в рост, их в другой раз и не заметишь среди базарной сутолоки на площади, но в такую рань базара еще нет и ворота свободны, туда и убывает наша вереница, и пока последние еще спускаются с галер, впереди уже идут по узкой улочке, мощенной круглым камнем, их ведут наверх, где Айя-София с одиноким минаретом, и каждый из них то и дело спотыкается, головы-то задраны к небу, там горит на рассвете золотой полумесяц над куполом, который, говорят, на цепи к небу подвешен, такой он высокий, этот купол, вот и Юсуф, сын плотника из деревни, бритый наголо, не узнаешь, тоже пялится наверх, рот разинул, и скажи ему, что пройдет время, станет он каменщиком и закинет судьба туда, куда теперь только смотрит, под купол Софии, скажи ему так, не поверит Юсуф, и правильно сделает, хотя, с другой стороны, этим утром поверить можно во что угодно, такое уж сегодня утро, так оно складывается, это утро, и даже в то можно поверить, что через час на ипподроме сам султан Селим, светлейший из великих князей мира, хозяин империи, которую и помыслить-то невозможно, этот карлик в красном кафтане, нос крючком, усы торчком, сам Селим-хан остановит взгляд на Юсуфе, а спустя секунду махнет рукой и поплывет дальше, и вся процессия за ним поплывет, и только тот, кто следует слева, пометит себе — “нет, не годен” — после чего выведут Юсуфа из строя, толкнут к таким же, как он, ибо выходит, не приглянулся ты, парень, султану, не годишься в пажи к светлейшему, угловат и долговяз ты слишком, а значит, судьба тебе назад пылить, но не домой, а в казармы, и бог его знает, какая доля человеку лучше, пажом или янычаром, потому как человека вообще мы не знаем, зато тебе, бритому, янычаром стать лучше, это уж точно.
28
Я ждал Курбана третий час.
День перевалил к вечеру, и парусина зажглась оранжевым светом. Тени стали резкими, черными. Пару раз Бурджу мелькала на галерее, и я ловил темный взгляд. А потом в который раз прикладывался к ледяной кофейной гуще.
Наконец она сошла под парусину. Бумаги и рация исчезли.
— Курбан-бей просил передать, что встреча отменяется.
И строго посмотрела.
Вишневый сад. Как? Почему отменяется?
— Профессор утром выехал в Аирнас. — Она махнула рукой в сторону фонтана. — Там сегодня открыли слой Синана. Очень важная находка! Курбан-бей будет делать анализ.
Я посмотрел на фонтан. Слой Синана, анализ, Курбан. Если уехал утром, зачем не сказали сразу? Но вишня, вишня!
— Это культурный слой пятнадцатого века. В университете сказали, вы тоже можете ехать, смотреть. Тут недалеко, одна ночь на автобусе. Родина Синана, профессор Курбан, раскопки. Считайте, что вам повезло!
— А вам? — Я встал; брюки налипли на ляжки.
— А мой рабочий день закончен.
Мы поднялись на улицу. Мне нравилось, как, немного подавшись вперед, она идет в горку. Как юбка обтягивает бедра и скользит по ягодицам.
Да, она учится в университете на историческом.
Да, подрабатывает в медресе.
Да, дипломная работа.
Да, история тугры.
29
