Развестись, жить вместе, дети. Смешно. Жить на что? где?
Летом ей предложили большую поездку: надолго, на полгода. Второй эшелон, где имелось место, следовал к пункту сбора группы через Турцию. “Экологи против загрязнения африканских рек международными концернами” — так называлась акция.
И она согласилась.
На сборы оставалась неделя. Обиженный, я названивал, но никто не брал трубку. Я уже изготовился к беспросветной разлуке, когда она вдруг объявилась. Тебе нужно срочно сделать заграничный паспорт, сказала она без предисловий. Мой муж поможет оформить бумаги через свою контору. Ты понял? “Почему ты не звонила?” “Завтра принесешь ему фотографии и заполнишь анкеты. Я сказала, что это нужно для газеты, он сделает. И ни о чем не спрашивай — ради бога. Все после”.
Через пару дней я получил паспорт, и мы встретились вечером в парке. Я решил играть роль обиженного, но она сразу перешла к делу.
Оказалось, перед отправкой в Африку некоторое время она проведет в Стамбуле, ожидая какие-то документы на провоз техники. Одна, твердила она, я буду жить в Стамбуле одна, жить и ждать эти чертовы бумаги неделю или две, и мы сможем провести это время вместе.
Все очень просто, продолжала она, тебе нужны только деньги на билет. Вот они, эти деньги, держи. Вернешь потом, сейчас главное — быстро купить билет. Я тебя встречу в аэропорту. У нас номер люкс. Огромный город, ты и я, что еще нужно? согласен?
Еще бы я был не согласен.
Да, однажды я уже побывал в Стамбуле. И случилось это задолго до Синана. Оглушенный и влюбленный, я не успел увидеть город. Какие-то фрагменты всплывают в моей памяти, лица и звуки.
Мы жили в гостинице “Кебан-отель” на площади Таксим. Медовая наша неделя только началась, когда наступила развязка, банальная и мелодраматичная, как и вся наша история.
В номер позвонили чуть свет. Вас разыскивает такой-то господин, доложили в трубку, он утверждает, что ваш муж, и хочет видеть.
“Могу ли я пропустить его в номер?”
Она лепетала на английском, а потом вдруг переходила на русский: “Ты? здесь? но что случилось? Не надо, я сейчас сама спущусь!”
Он сказал, что поднимется, и повесил трубку. В дверях я обернулся. Голая, она сидела по-турецки на простынях, прижав трубку к груди, и впервые как-то беспомощно, по-детски смотрела.
Такой я ее и запомнил.
Я кивнул и вышел в коридор. Рукав с номерами люкс был глухим, оставалось на лифте, но лифт за углом звякал.
Я бросился к стеклянной дверце в тупике. Она оказалась незапертой, и я протиснулся на пожарную лестницу. Спустился по ступенькам во двор и вышел в переулок.
Бегство из города было стремительным и постыдным. Как будто не он, а я оказался чужим в этом городе. Как будто я, а не он лишний в спектакле.
Итак, я вернулся: так же внезапно, как и уехал. Но сразу после Стамбула жизнь моя пошла вкривь и вкось. Я уехал из города на неделю, а вернулся в другую страну. В эти дни случился путч и закрылась газета. Тогда же меня выдворили из комнаты на Гастелло: обеспокоенная хозяйка квартиры вернулась на родину.
Вдобавок ко всему мне отказали в аспирантуре.
Что было делать?
Возвращаться к родственникам не хотелось. Переехал к приятелю в Александровскую слободу, где имелись деревенский дом и двор и баня за речкой. Мы ударились в долгосрочное пьянство, которое вяло текло на фоне древнего кремля, особенно тоскливого осенними короткими деньками. Не помню, сколько времени продолжалось мое “слободское сидение”, только однажды утром, когда в бочке впервые замерзла вода, раздался звонок. Звонил аппарат, до сей поры безмолвно стоявший на газовой колонке, — и я с похмельным изумлением поднял трубку.
В трубке оказался наш бывший главный. Откашливаясь и кряхтя, он сказал, что меня искали, “но ты, старик, совсем пропал, нельзя же так, все концы в воду”. Я что-то промычал в ответ.
