У героини-девчонки осторожный отец. По примеру всех отцов — желающий ей только добра. И читающий только нотации. Которого она (за глаза, скорее всего) называет папашкой. И который проглядел в дочери пылкую и страстную натуру, как это тоже бывает со всеми отцами. Тяжеловесный, с носорожьими ухватками, он бдительно сторожит дочь, но оказывается обманут — одурачен и посрамлен.
Такова судьба всех отцов.
Честное слово, если бы этого текста не было, его следовало бы написать. Но в русле моего письма и моего опыта он фантомен. По сути, то, что я пишу сейчас, — заметки не заметки, дневник не дневник, — есть большой подарок читаемому мной тексту, а также его автору.
Интересна сцена свидания Адоры с Адорой, в душевой, перед зеркалом. Речь идет об отражающейся и отражаемой как о двух равноценно существующих людях.
Какой же это, наверное, ад — быть отцом перезревшей девицы, которая только и ждет, чтобы рухнуть налитым плодом в кстати подставленные мужские посторонние руки.
Роман был бы романом, если бы помимо истории, рассказанной девочкой, включал в себя историю, рассказанную отцом, а также историю, рассказанную пляжным бонвиваном, и в идеале — еще одну историю, рассказанную на этот раз одной из девиц бонвивана или маленькой Зинкой, дочерью хозяев, у которых девушка с отцом снимают квартиру. Но для этого ведь надо, чай, немного оторваться от разглядывания любимых черт любимой Адоры, а этого автору категорически не удается.
Утомление текстом достигло своего апогея. Если оно не спадет, мне придется бросить это чтение. Однообразие его угнетает. Как бы мне справиться с этим?
И все-таки многим оторвам до нее далеко. Да. (Сцена с курением папиросы.)
Но цитата из “Дао дэ цзин” к подглавке — это, знаете ли, уже слишком. Где же малейший отблеск самоиронии?
Я знаю, почему такой плохой русский. В Киеве, когда берутся говорить по-русски, выражают свои мысли именно так. Пересыпая зерна смысла бесконечными “потом”, “то, что”, “к тому же”, “еще и”, обременяя предложения всякими “чтобы что”, “когда, тогда”, “о том, о чем”. Это большая боль — то, что происходит с языком на Украине. И отдельная тема.
Но этот небрежный, путаный, как попало сплетающий слова язык мне и близок, и понятен, ведь вся моя родня там говорит примерно так. Русский, не то чтобы претерпевший влияние не скажу украинского (какового не слышала в Киеве, а есть ли он вообще на этой планете?), — порченый какой-то язык, обессмысленный, бестолковый, подходящий максимум для нужд домашнего пользования, даже не суржик, а вообще черт-те что. У Адрианы, конечно же, дела обстоят чуть получше, чем вообще на Украине, но там-то в основном я слышала устную речь, и в той неграмотности и небрежности проглядывают да проблескивают настоящие пословицы, а здесь письменно, из уст образованной девушки. И в прозе эти безобразия видны как на ладони. Я знаю их все. В лицо и по имени. (Для меня они как живые.)
Не так давно, месяца четыре назад, я по поисковику, по постороннему словосочетанию, напала на текст на прозе.ру, написанный неким Эдельвейсом Ледяным, что ли. (Весьма сомнительный псевдоним. Все псевдонимы сомнительные до тех пор, пока автор не заставит поверить в себя. Как Максим Горький, скажем. Тоже слишком “прямое” имя, но, во-первых, было другое время, во-вторых, мы этого уже не замечаем.)
Текст этого напыщенного петуха назывался, кажется, “Я и нимфетка”. В деталях, от первого лица беспомощно живописались половые сношения на редкость тупого и гнусного мужика и довольно взрослой уже, лет восемнадцати, что ли, то есть совсем не нимфеточного возраста, девахи, изрядно потасканной, но предстающей автору и вместе повествователю в пошлом розовом флере каких-то сугубо специфических представлений об эротике, романтике, интимности. Было дано подробное техническое, я бы даже сказала — технологическое описание случки. Текст был настолько гнусен, запределен по своей гнусности, что я даже пробежала его по пунктирной диагонали. Он, можно сказать, зацепил. А особенно меня, как глумливого антрополога-практика, “цепляло”, что автору вся эта запредельная пошлятина — ясно было видно — казалась очень тонко сделанной.
Так вот, в некоторых вещах роман Самаркандовой очень напоминает мне тот безобразный текст, хотя и сделан на порядок более искусно. Но в нем вместе с тем нет и шокирующей гнусности, которая удивляет своей откровенностью и потому уже хотя бы держит читателя в напряжении.
А кстати, самое гнусное (раз уж об этом зашла речь) и похабное изъявление половой похоти, которое мне только попалось, я прочесть не смогла, хотя имела такое намерение. Это было письмо, адресованное мне каким-то адвокатишкой, с которым мы случайно познакомились на случайной конференции. Он выпросил адрес, куда можно переслать письмо до востребования. Сперва идея показалась мне забавной.
И я получила письмо.
С первых слов я поняла свою ошибку. Но даже после первой фразы решила мужественно претерпеть чтение омерзительного послания, оправдывая свое черное любопытство чисто исследовательским интересом к человеческому роду, однако недооценила силу своей природной брезгливости. В метро, давясь рвотным позывом, смяла письмишко, написанное потной лапкой московского адвоката на листочке почему-то в полоску, очевидно, вырванном из адвокатского блокнотика.
Аж до сих пор передергивает. И зачем только вспомнилось.
