(расписывал вместе с прочими храм Христа Спасителя), и в иконописи, и в оформлении зрелищ, и в книжной графике, и в карикатуре, и в станковой живописи. Но в предсмертные годы воля к работе в нем ослабела. Антон Павлович, создававший в сходных физических обстоятельствах лучшие свои вещи, тоже жаловался на упадок воли, но ведь его болезнь протекала в Крыму и Ницце, а не в номерах на Каланчевке… Пьющий, уже почти не работающий, живущий с неподходящей, по мнению семьи, не склоняющей к доброму женщиной (а какая “подходящая” связала бы с ним судьбу?), он, бывало, лгал родным и заказчикам. Но тем не менее его любили.
Серьезного анализа художественной работы Николая у Кузичевой нет. Рассказ про этого “вырожденца” ведется с зашкаливающей физиологической обнаженностью. Уместен и хорош только финал — описание его смерти, взятое из письма Александра и дополненное словами ектении.
“Иван Павлович. Брат-учитель”. Осенью 1894 года Иван пишет Михаилу: “В школе, в классе я по-прежнему благоденствую, чувствую себя выше всяких тайных советников. Ты не поймешь, какая масса удовольствия просидеть с первоклассниками 3 — 4 часа подряд, особенно когда на душе спокойно и хорошо”. К этому времени он работал уже четырнадцать лет. Директорство плюс 40, а временами 60 — 80 учащихся на одного учителя начальных классов — это вообще невероятно. А ведь все училища, где работал Иван, становились образцовыми. В газетах хвалили музыкальные спектакли, которые он ставил с детьми сапожников и квартальных надзирателей. В 1905 году за двадцатипятилетние труды в народном образовании он получил звание потомственного почетного гражданина, приравненное к личному дворянству. Превосходный педагог, Иван был одаренным человеком, хотя, думаю, не столь ярко, как братья. Он не рисовал с детства в любую свободную минуту и не скучал в отсутствие скрипки и фортепьяно, как Николай, не писал в семнадцать лет пространных драм, как Антон, не печатался еще гимназистом, как Михаил. Его призванием была любимая работа да еще “чтения для народа”, на которые он собирал аудиторию в двести, пятьсот, а то и в тысячу человек. С годами, после четвертьвековой образцовой деятельности, работа в школе стала для него утомительна (что естественно: советский школьный учитель с таким стажем имел право уйти на пенсию независимо от возраста).
Кузичева почему-то не верит его любви к профессии и подыскивает ему, как и Александру, другую участь: “Ему, наверно, пристало быть путешественником, этнографом, археологом. Дотошный, тщательный, жадный до новых впечатлений, он мог бы сформироваться в исследователя, обрести любимую работу и душевный покой”. Эти советы автора давно почившим людям удивительны.
“Михаил Павлович. Брат — чиновник, литератор, биограф”. В основу главы легли письма и воспоминания Михаила Павловича и материалы, собранные и записанные его детьми, то есть основательная документация. В течение десяти лет Михаил был главным автором и издателем детского журнала, его проза выдерживала переиздания, он много переводил с разных языков. Человек он был хотя и не без талантов, но по характеру и жизненным целям более ординарный, более уравновешенный и понятный для прочих, чем старшие братья. Может быть, поэтому рассказывается о нем динамичнее и занимательнее, чем о них. А любовные приключения его молодости (он ли бросил графиню Клару Мамуну или она его) и неожиданный роман в старости дают возможность воспринять историю его жизни как необременительное чтение.
“Мария Павловна. Сестра”. Ее история на фоне тяжеловесных, отчасти вымученных жизнеописаний старших братьев выполнена легко, с блеском и психологически достоверно. Вот маленькая Золушка встает в шесть утра, готовит в печке обед, стирает и гладит на семью и каким-то чудом успевает в гимназию. Так каждый день… Потом слава семьи растет, крайняя нужда отступает, и Золушка оказывается барышней, сестрой знаменитых братьев. Появляются женихи, но бывшая Золушка не хочет мерить хрустальную туфельку — ее не привлекают традиционные житейские роли невесты и жены. Ее манят собственные инициативы — живопись, актерство, роль хозяйки в братнем (мелиховском, ялтинском) доме и свет-ская жизнь во все более интересном и значительном окружении Антона Павловича. Видимо, ей хотелось прежде всего утвердить себя как личность и уже к этой личности примеривать свою женскую судьбу, — лет после тридцати все это у нее стало сбываться. Со временем, став после смерти А. П. Чехова состоятельной дамой, она отбросила живопись и свое недолгое актерство. Она нашла себя в деле сохранения чеховской памяти — в создании музея, издании писем и воспоминаний, — но также в строительстве своего благосостояния и многочисленных светских романах — с Буниным, Куприным и другими поклонниками, о которых известно меньше. Эта необычная женщина с ее яркой, деятельной натурой и “здоровым себялюбием” удалась автору, повторю, лучше всего. Если бы не “академические” перипетии вокруг ее забот о чеховском наследии — хоть сейчас в глянцевый журнал, из номера в номер.
Перевернув последнюю страницу5, можно наконец оглянуться на проступившие общие черты.
Итак. Отношение к Павлу Егоровичу — ключевой фигуре семьи (и композиции) — нам уже известно. Про Евгению Яковлевну довольно пренебрежительно замечено: “Наверно, она была из тех простых натур, которые со временем не мудреют, а только стареют, потом
Мария Павловна, самая, видимо, близкая автору и, получается, самая успешная из всей компании (“гений” не в счет), и та не избежала выговора: “Старшие братья огорчали отца нарушением 4-й и 7-й заповедей (помни день субботний, чтобы святить его; не прелюбодействуй). Но объяснял ли отец сыновьям и дочери послания святого апостола Павла, то место, где сказано: „делая добро, да не унываем, ибо в свое время пожнем, если не ослабеем”. Может быть, Павел Егорович и толковал о том, что в делании добра не может быть усталости и упреков. Однако дочь понимала свои хлопоты и благодеяния иначе, изредка напоминая братьям, чтобы воздавали должное, об ее милостях”. Вот такое резонерство посреди самой занимательной главы…
Предваряя исследование, Кузичева пишет: “Самым главным было не утерять чувство
