неловкость движений, когда этот божественный моллюск волею судеб выползает из своей раковины, выглядит обаятельно-беззащитной, вызывая чуть ли не умиление.
Фильм — почти монохромный — напоминает серию четких старинных фотографий, окрашенных сепией. Сокуров старательно “работает под документ”, избегая бьющих в глаза эффектов. Ничего экзотического, ничего сугубо японского — европейская одежда, европейская мебель, европейская утварь, европейская военная форма… Японское — то есть исключительный, ни с чем не сравнимый культ императора-божества — спрятано в подтекст. Божественность императора Сокуров передает через дрожащие руки старого слуги, трепетно устанавливающего на подносе тарелку с императорской кашкой, через капли пота на лысине, когда тот же слуга, повторяя ежесекундно “Извините, извините…”, застегивает ряд мелких пуговиц на рубашке бога; через нескончаемую череду почтительных поклонов и невыразимое смятение на лицах сановников, когда император позволяет себе вольности по поводу своего божественного происхождения.
Здесь, как и в предыдущих картинах, режиссер многократно использует планы, где слуги следят за хозяином через дверную щель или сквозь стекло. Но на лицах подсматривающих нет и следа холодной жестокости или хамства — только беспредельная преданность и любовь. “Меня никто не любит, — нудит император, — кроме императрицы и старшего сына…” — “И других членов династии”, — подхватывает слуга. “И других членов династии”, — повторяет бог. “И простого народа”. — “Вот из-за любви простого народа я и ввязался в войну”. Это не игра, не кокетство. Всего лишь — четкое, диктуемое тысячелетней традицией распределение ролей: народ боготворит своего императора; он же старается этот народ не разочаровывать. Хочется народу воевать — пусть воюет. Особенно за правое дело. Ведь война, по версии Хирохито (а никаких других версий в фильме Сокурова нет), началась из-за того, что американцы в 1924 году приняли несправедливый иммиграционный закон, запрещающий японцам въезд в Калифорнию.
И вот теперь, когда война почти что проиграна, Хирохито, несмотря на душевную смуту и боль за народ, мужественно пытается вести привычный императорский образ жизни. В начале фильма секретарь объявляет ему распорядок дня: завтрак, военный совет, занятия в лаборатории, обед, послеобеденный сон, письмо сыну… “А если сюда войдут американцы? Распорядок останется прежним?” — “Пока жив хоть один японец, американцы сюда не войдут”, — ответствует секретарь… Примерно до середины действие “Солнца” следует объявленному распорядку: на совете император призывает военных продолжить сопротивление, в лаборатории любуется божественным совершенством японского краба; во сне его посещает видение: рыбки, напоминающие самолеты и бомбы, плавают на фоне горящих развалин, но затем бог садится за стол и рисует кисточкой иероглифы, сочиняет стихи на тему “все преходяще”, рассматривает фотографии родных и альбом с портретами американских киноактеров. Готовится, что ли?
Тут на полусогнутых в комнату вбегает слуга и произносит: “Американцы!” Странно: ни выстрелов, ни взрывов, ни предсмертных криков вспоровших себе живот сановников и министров. Все тихо и буднично. Торжественно переоблачившись, император в визитке, с цилиндром на голове выходит во двор, где американские солдаты уже вовсю гоняют японского журавля — “райскую птицу”, обликом и походкой сильно схожую с императором.
Хирохито везут на допрос в резиденцию командующего оккупационными войсками генерала Макартура (Роберт Доусон). И там (восточная хитрость? прирожденное простодушие? наитие, снизошедшее прямиком от богини Аматэрасу?) Хирохито демонстрирует прямо-таки удивительную готовность мигом расстаться с видимыми признаками своей божественности. Он говорит по-английски (“Не делайте этого, — восклицает потрясенный переводчик-японец, одетый в американскую форму. — В нашем падшем мире божество может говорить только по-японски!”), вежливо отвечает на все вопросы и даже, выходя, сам себе открывает дверь! “Что это было? — вопрошает Макартур. — Он же как ребенок!” — и распоряжается поместить военного преступника под домашний арест ввиду очевидной его невменяемости.
Находясь под арестом, император меланхолично рассматривает гравюры Дюрера, предусмотрительно прячет в ящик фигурку Наполеона, стоявшую у него на столе, пробует присланный американцами шоколад, беседует со специально приглашенным профессором: могло ли такое быть, что его дед, император Мэйдзи, видел северное сияние на широте Токио?.. Он даже соглашается позировать перед толпой американских фотографов, напоминающих стаю невоспитанных бандерлогов. “Зачем вы это делаете?” — спрашивает сановник. “Солнце приходит к своему народу даже во тьме”, — загадочно отвечает император.
Вечером гостеприимный Макартур приглашает Хирохито на ужин, угощает вином и сигарами. Эпизод, где император прикуривает сигару от сигары Макартура, — это уже почти что голливудский “поцелуй в диафрагму”: полное доверие и единство. А когда Макартур выходит на минутку, дабы подсмотреть, что божество будет делать, оставшись наедине, — и видит, как император пританцовывает вокруг стола и гасит колпачком свечи, — то, окончательно убедившись в безвредности этого человечка, генерал отказывается от мысли предать Хирохито военному суду и предоставляет императору самому выбирать свою участь.
Вернувшись во дворец, император после недолгих размышлений, сопровождаемых спиритическими пассами над круглым столом, принимает правильное решение: он подписывает капитуляцию и отказывается от своего божественного происхождения. Потом к нему входит жена. Император трогательно помогает ей снять шляпку и сообщает, что больше — не бог. “Вам это мешало?” — вежливо осведомляется императрица. Затем они идут приветствовать детей, собравшихся в круглом зале. “А что стало с тем звукооператором, который записывал мое обращение к нации?” — спрашивает в дверях Хирохито. “Он совершил ритуальное самоубийство”. — “И вы не пытались его остановить?” — “Нет”. Пауза. На лице императрицы мгновенное замешательство. Мысль о том, что император должен бы, по идее, совершить нечто подобное, закрадывается и в голову зрителя. Но императрица берет императора за руку и настойчиво увлекает за собой вон из кадра, в частную жизнь, к детям… Титры. Конец.
Что это было? Кино о том, как повелитель, обладающий абсолютной полнотой божественной власти, взял да и отрекся от нее ради спасения жизней несчастных подданных? О том, как бог стал частным лицом, человеком как все? Не похоже. Скорее напоминает детский анекдот про психа, который таскал за собой коробок на веревочке. Доктор спрашивает: “Что это у вас?” — “Веревочка”. — “А что на веревочке?” — “Коробок”. — “Идите, вы свободны”. — “А, Жучка! Как мы их с тобой обманули!” Создается впечатление, что император в фильме просто обвел вокруг пальца наивных американцев: пошел на все их условия, публично объявил, что “больше — не бог”, — но разве родившийся богом может перестать быть им? И Хирохито, пусть и разжалованный официально до уровня “национального символа”, правил Японией еще тридцать лет, оставаясь религиозным оплотом нации. Живой бог потому и не сделал себе сэппоку, что, несмотря на отречение, он в глазах японцев остался богом, а посему обязан был и оставаться в живых. Так была сохранена исконная национальная модель власти, которая, надо сказать, искренне восхищает Сокурова.
