Со среднеазиатских гастролей “команда” с декорациями уезжала на поезде, а Серафима улетала на самолете. У нее тогда было какое-то всеобъемлющее любопытство по отношению ко мне, к моей внутренней жизни, к моей семье, к моим товарищам. Может быть, она хотела выйти за меня замуж? Столь огромная разница в возрасте супругов в театральной среде случалась. Серафима сказала тогда: “Может, чего-нибудь пошлешь со мною маме? Я буду в Москве уже завтра. Купи на рынке два килограмма хорошего винограда и положи в коробку из-под обуви. У настоящего сортового узбекского винограда такая тонкая кожица, его почти невозможно транспортировать”. Я так и сделал.
Мать была удивительно умной женщиной, она, наверное, все поняла сразу. Потом сказала мне: “Не торопись со своими переживаниями. Настоящий мужчина женится один раз. У тебя все еще впереди”. Но я могу представить себе их встречу, фразы, подтексты. Мамина собеседница виделась мне сейчас так же зримо, как и сегодняшняя Серафима: завитые кольцами рыжие волосы, узкие плечи, резкие повороты головы, летящая походка. Голос у обеих тот же. У сегодняшней Серафимы в голосе будто добавилось миндальной горечи.
— Ты мало изменился, чекалка. Я горжусь тобой, так все интересно рассказывал, публика была довольна.
После лекции хорошо почувствовать себя обывателем. Я уже устал обсуждать литературу и потому предпочел уклониться от этой темы.
— Раньше действительно все сгорало, — ответил я на предыдущие ее слова, — а теперь не горит. Теперь стараюсь меньше есть хлеба, делаю зарядку, два раза в день гуляю с собакой.
Вторая женщина сохранила только общие черты первой. Но следов замоскворецкой старухи, которая встретилась мне в Малом театре, тоже не осталось. (Где, интересно, теперь тот агрессивный парень-охранник? Что шофер не он — это ясно. А куда делся Сулейман Абдуллаевич?) Седины не было, в Европе сейчас вообще замечательно красят, волосы были молодыми и ухоженными, привычная старая медь поблескивала между прядей.
— Ну ладно. — Серафима протянула через стол руку и положила на мою. — Тебя, конечно, интересует, что случилось со мною, как я здесь оказалась и прочее. О тебе я все знаю, о жене, о ее болезни. Здешние газеты болтливы и нескромны. Я тебе говорила, кажется, по телефону, что о твоей лекции узнала из газеты. Вот села и приехала, у меня очень хорошие водители. Мы обо всем поговорим, но сначала закажем ужин.
Я твердо знал, я был уверен, что в лице у меня ничего не изменилось, никакой тени сомнений или колебаний. Мы, конечно, еще советские люди, но уже другие: мы избавились от желания лучше что-нибудь привезти домой, нежели плотно поесть в дорогой загранке. У меня с собой были деньги, я справлюсь и с ужином в кафе.
— Плачу за все я, теперь я — твоя богатая старая тетка, которая встретила знаменитого красавца племянника. Кеllner! — Серафима перешла на немецкий.
Ах это великое искусство актеров все схватывать со слуха, на лету, запоминать тексты десятками страниц. Она говорила по-немецки свободно и раскованно. В конце концов, она знала даже мои молодые вкусы: большой кусок жареной свинины, никакой тушеной капусты, а жареная же картошка. Никакого пива, виски, даже вина. Минеральная вода и водка.
— И вы, тетушка, выпьете водки?
— Водки я, конечно, выпью и мяса съем. Но теткой, пожалуй, как и бабушкой, меня называть не стоит. Я даже убрала в доме все зеркала, потому что возраста своего не чувствую. И пожалуйста, не обращай внимания на мою инвалидную коляску. Это скорее деталь имиджа.
Мы выпили водки. Боже мой, какое роскошное, шипящее на сковородке мясо было нам подано! А сколько завораживающих подробностей вмещает чужая жизнь! “Как ты?” — “Как вы?”
Дело в том, что в начале нашего с ней давнего знакомства, когда Серафима еще только приглядывалась ко мне, я, естественно, обращался к ней на “вы” и по имени-отчеству. Но после первого же интимного свидания, отвалившись от ее тогда еще молодого, упругого тела, я пошел в ванную сполоснуться и на ходу бросил, как победитель и полководец, захвативший города и страну: “Ты бы налила мне водки промочить горло”. Из постели мне сдержанно ответили: “Халат в ванной комнате, приходи на кухню”.
Когда я с мокрыми волосами вышел в кухню, на столе уже стояла большая запотевшая рюмка водки, а в тарелке — соленый огурец и шмат сала с розовыми прожилками на куске черного хлеба. Из вежливости я решил подождать, пока в ванной снова не смолкнет вода и Серафима не окажется рядом. Халата я не надел. В ванной висело их два. Один явно мужской. Кто его надевал? Да и к чему мне вообще кутать во что-то свое загорелое, без единой капли жира тело? Я обмотал вокруг бедер полотенце и так и сидел перед полной рюмкой. Хочешь не хочешь, это был мой Тулон.
В молодости мы придаем огромное значение социальному статусу женщины, которой мы овладели (или она нами?). Иногда это был путь к карьере, иногда всего лишь садистический момент самоутверждения. С возрастом понимаешь: не стоило уделять этому такое внимание, потому что в подобном “завоевании” не очень много твоих духовных достоинств, мой мальчик. Просто в молодости лучше работают железы внутренней секреции, со временем угасающие. К чему была твоя гордость, чувство превосходства над неизвестными тебе соперниками? Ведь ты не лучше почти любого своего сверстника, ты выбран сознательно и расчетливо, и в этом было твое счастье. Пожилые женщины иногда так много дают юному партнеру. А что Серафима? Кто следил за тем, чтобы я всегда был одет и сыт, кто первый научил меня разбираться в искусстве, кто дал импульс? Была бы у меня Саломея и был бы интересен ей я, если бы прежде не прошел школу Серафимы? И что дал я сам тем молодым женщинам, с которыми встречался? Ждут ли, например, сейчас моего звонка во Франкфурте? Но стоит вернуться к давнему эпизоду.
