“Телесность — это новообразование, конституированное поведением, то, без чего это поведение не могло бы состояться, это реализация определенной культурной и семиотической схемы (концепта), наконец, это именно телесность, т. е. модус тела. Чтобы сделать понятным данное утверждение, рассмотрим одну иллюстрацию — формирование в рамках романтической концепции любви поцелуя. Сначала заметим, что с обычной точки зрения поцелуй — это реализация желания, мотива. Однако с культурологической точки зрения поцелуй представляет собой загадку, он формируется только в некоторых культурах, имеет в разных обществах и эпохах разные социальное и личностное значения, при этом совершенно не ясна его функция и роль”.
Автор — доктор философских наук, профессор, ведущий научный сотрудник Института философии РАН, руководитель исследовательской группы философии техники.
Якуб Садовский. Высоцкий — фигура польского мышления о России? — “Новая Польша”, Варшава, 2005, № 7-8, июль — август.
“<…> Высоцкий по сей день остается в Польше фигурой не просто „знаковой”. Он „оторвался” от своих песен и являет собой фигуру культа, экзальтации, фигуру поистине мифологическую. <…> О современной польской культуре, о польской культурной „программированности” лучше всего говорит, однако, то, что, не выходя на первый план в рассказах о биографии, становится элементом мифа варвара, а именно... русскость Владимира Семеновича. „Русскость”, которая сама по себе в польской культуре вызывает ряд отрицательных ассоциаций. „Поэт, актер, русский” — таков один из подзаголовков статьи в „Дзеннике польском”, указывающей „русскость” как категорию восприятия Высоцкого. Неловко писать об этом в „Новой Польше”, но ведь одна из доминант распространенного среди поляков стереотипного взгляда на представителей русского народа — уверенность в том, что это люди, культурно и цивилизационно отсталые, или даже просто „дикари”. В случае Высоцкого эта „дикость” трансформируется в решительно положительную категорию. Русский, представляющий собой фигуру бунтовщика против режима и его норм, а значит, против российского государства и общества, становится своеобразным „антирусским”, кем-то вроде диверсанта <…>. Миф Высоцкого, „борца с режимом”, „русского антирусского” и „варвара”, заполнил в польской культуре чрезвычайно важную психологическую нишу, став ее языком. Это ниша в мышлении о русских и России, ниша, в которой культурно заложенный страх и неприязнь заменяется восхищением и признанием за „своего””.
Роман Сенчин . Лабиринт без выхода. — “Литературная Россия”, 2005, № 33-34, 19 августа.
“В достаточно похожем и сюжетно, и стилистически на „День счастья завтра” романе Евгения Гришковца „Рубашка” тоже есть пунктирная линия детектива, острый эпизод — автокатастрофа — в финале (у Робски кульминацией, видимо, служит операция по освобождению похищенного любовника). Надо признать, что Гришковец с экшеном справился, а [Оксана] Робски им свой роман, по-моему, очень сильно подпортила. Да и вообще — в случае обеих книг любая попытка обострить сюжет привычными беллетристскими приемами, мне кажется, обречена на неудачу. „Рубашка”, „День счастья завтра”, книга Бибиш „Танцовщица из Хивы, или История простодушной”, повести Ильи Кочергина „Помощник китайца”, Аркадия Бабченко „Алхан-Юрт”, Сергея Шаргунова „Ура!”, Алексея Ефимова „730 дней в сапогах” — это примеры какого-то особого жанра прозы, где ценность, смысл и сюжет составляет сама реальная, почти задокументированная жизнь. Но у каждого жизнь своя (например, у Бабченко — война в Чечне, а у Кочергина — тяга москвича к дикой жизни в алтайской тайге, у Робски вот — надоевший лабиринт ресторанов, дачных поместий, пробок на Кутузовском проспекте), и потому каждый такой рассказ о жизни — уникален. Досочинить действительные или очень возможные детали и эпизоды в такой литературе возможно и даже необходимо, а выдумывать — более чем рискованно. Если не губительно”.
Ср.: “Я долго думал, что слабую книгу раскрутить невозможно, что все-таки самая верная реклама, как говорят американцы, это изустная речь. Но после книг нашей замечательной Оксаны Робски я понял, что таки да, можно раскрутить кирпич. Это ужасный язык, примитивнейший сюжет, картонные, ходульные характеры, вырезанные грубым движением ножниц”, — говорит Ник Перумов в беседе с Верой Чмутовой (“Равнение на Кинга” — “Литературная Россия”, 2005, № 33-34, 19 августа <http://www.litrossia.ru> ).
См. также: Ольга Бугославская, “„Вот моя деревня...” (Феномен Оксаны Робски)” — “Знамя”, 2005, № 9 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
Роман Сенчин. Давление глубины. — “Литературная Россия”, 2005, № 36, 9 сентября.
“Обычно мы читаем произведения, где лишнее убрано, „вода” — отжата. С одной стороны, это необходимо, а с другой — теряется много важного, уникального, если задаться целью передать жизнь во всей ее полноте... Славникова эту „воду” не отжимает, а делает ее содержанием и смыслом романа. Может быть, слегка фильтрует. И мне как человеку, пробующему писать прозу, это интересно и полезно, а вот как читателю... <…> По моему мнению, роман „Один в зеркале” среди
Т. Смолярова. Пиндар и Мандельштам. — “
