атмосфере национального кризиса (тем же отличалось и немецкое кино после Первой мировой войны).
Однако характерно, что цветная — “объективная” — часть фильма фактически дублирует по содержанию черно-белую. В финале наш режиссер приходит на рынок, чтобы показать свой сценарий профессору, но того уже нет, а торговка семечками сообщает, что накануне убили юного вора, гибель которого герой описал в последней новелле. И после разговора о том, что во всем виновата война и русские солдаты, вторгшиеся в Абхазию, герой (как и профессор) отдает торговке листы своего неопубликованного сценария — кулечки крутить. Художественная дистанция между жалостливым надрывом сочиненных новелл и объективным видением ситуации — исчезает, и общий смысл фильма по сути становится равен смыслу вошедших в него историй: “Бедные мы, бедные! Что же с нами сделала жизнь, война и ужасные русские!” По сути, “Прогулка в Карабах” и “Тбилиси, Тбилиси” не опровергают, а дополняют друг друга, и оборотной стороной национального нарциссизма оказывается щемящая жалость к себе, несчастным.
Не стоит думать, однако, что жалость к себе свойственна лишь грузинам. Проигравшими в войне, жертвами исторической несправедливости ощущают себя и многие русские, что с лобовой, картонной, плакатной прямолинейностью зафиксировал фильм “Замыслил я побег”, снятый М. Ибрагимбековым по книге Ю. Полякова: мол, жили в “совке” и были неплохо устроены, а теперь вынуждены машины “новых русских” стеречь, и рулят нами жулики и прохиндеи, продавшие страну в девяносто первом…
Советское прошлое, как бы к нему ни относиться — с презрением, с ностальгией или с концептуальным, эстетическим любопытством, — по-прежнему подпитывает постсоветский кинематограф энергией. Тот же “Путеводитель” не был бы и вполовину так занимателен, если бы не кадры пафосной хроники, где запечатлена цветущая столица советской Украины, прослаивающие дерганые, странные, полулюбительские съемки современного города. И эзотерические, “суперавторские” упражнения отца некрореализма Евгения Юфита, фильм которого “Прямохождение” представляла на конкурсе РФ, были бы невозможны без доведенной до абсурда мифологии Великого эксперимента, радикально преобразующего природу человека и общества. В последнем фильме Юфита речь идет о найденных на старой даче документах, свидетельствующих об опытах по скрещиванию обезьяны с человеком, а в современной части картины странные существа, возникшие, по всей видимости, в результате подобных опытов, готовятся к ограблению банка.
При всей экстремальности художественного языка и сюжетных построений Юфита варьирующаяся во всех его последних картинах коллизия, где на одном полюсе — героический порыв, фанатичные труженики науки, остро отточенные карандаши, пробирки, приборы, правительственные комиссии, а на другом — впавшие в дочеловеческое состояние то агрессивные, то мирно резвящиеся, но в любом случае совершающие абсолютно бессмысленные телодвижения жертвы эксперимента, — довольно точно отражает общее состояние духа на постимперском пространстве. Обитатели шестой части суши, пусть и не отдавая себе отчета, мучительно переживают разрыв между насильственным влечением к глобальной, немыслимой цели и хаосом бесцельного настоящего, где нет никаких проектов, никакого видения желанного будущего. То есть для каждого отдельного человека оно, может, и есть, а для народа, нации, социума — нет, если под видением будущего понимать наличие некоего общественного консенсуса относительно способов его достижения. Кажется, весь постсоветский континент, расколовшись на известное количество частей, дрейфует неизвестно куда. Одни осколки прибились к другим континентам. Другие застряли намертво в авторитарном маразме, где смысл жизни в том, чтобы ничего не менялось. Где-то что-то происходит, но направление движения — результат случайного наложения хаотически направленных сил…
Оно, может, и неплохо. Все устали от великих идей и экспериментов. Но ситуация бесцельного стремления непонятно куда в пространстве, лишенном координат, чревата катастрофой в не меньшей степени, нежели попытки строительства разнообразных утопий. Про это — лучший, на мой вкус, фильм фестиваля — “Семь невидимок” Шарунаса Бартаса. Бартас — литовский режиссер, давно снискавший прочную славу в европейских киноманских кругах. Он живет где хочет, снимает что хочет и не испытывает проблем с финансированием (в последнюю картину помимо литовских вложены также французские и португальские деньги). И почему-то его — уроженца маленькой благополучной Литвы, гражданина мира — с неодолимой силой влечет бесконечное, распахнутое во все стороны, лишенное четких национальных и культурных примет пространство постимперской провинции (действие происходит в основном в Крыму, говорят персонажи по-русски, на экране появляются татары, армяне, украинцы…).
Сначала мы видим какой-то город, где четверо молодых людей — три парня и девушка — угоняют на темной улице иномарку. Кто они, откуда — не ясно. В компании есть Лидер, и у него с девицей — роман, есть доверчиво-простодушный Бугай, есть Лузер, которому “не дают”… Они едут куда-то, ночуют в трущобах, скрываются от милиции, гонят машину по каким-то степям, минуя гаишные блокпосты… Приезжают в другой город, выпивают-закусывают в грязноватом баре. Тут Лидер, оставив компанию, покидает заведение через черный ход, загоняет тачку какому-то барыге и с пачкой денег, кинув подельников, устремляется дальше — в степное крымское захолустье. Там, среди голого поля, в полуразрушенном доме, в чудовищной нищете, несмотря на обилие вокруг кур, гусей, индюков, лошадей, коров и овец, прозябает его давно оставленная то ли жена, то ли любовница — библейская красавица с дочкой лет семи и старухой бабкой. Нежданному явлению романтического бандита-скитальца никто тут особо не рад. “Что тебе нужно?” — спрашивает жена. “Все”. — “Не много ли ты хочешь?” — “Много не бывает. Бывает не то”. Надо понимать, он приехал сюда не просто прятаться от сообщников, а в надежде обрести наконец “то” — то единственное, что ему нужно. Но отношения с женой, дочкой и бабкой как-то не складываются. А потом на разбитой “Победе” из степи являются “кинутые” подельники, и зритель замирает в ожидании неминуемой кровавой развязки.
Ждать приходится долго. Из двух часов, которые длится фильм, почти целый час занимает полудокументальная коллективная пьянка. То ли герой решил устроить праздник, дабы оттянуть неизбежный финал. То ли степные жители сами явились, заслышав о прибытии каких-то гостей. Не важно. Сходятся, съезжаются на тракторных прицепах соседи — русские, татары, армяне и проч. с женами и детьми. Покупается ящик портвейна. Пьют на дворе, пьют в доме, бродят с бутылками… Лузер стреляет кур из старого, найденного в доме ружья. Жена ссорится с приезжей любовницей. Разборка все назревает, но никак не совершится. А жизнь между тем происходит своим чередом. Все наконец довольно чинно усаживаются за стол, говорят слова, сдвигают рюмки, затягивают песни… Дети возятся с кошками-собаками в соседней комнате, две барышни постарше, прижавшись друг к другу, застенчиво глазеют на приезжих гостей, а мужики, сверкая золотыми зубами, азартно вспоминают, кто где сидел, — сидели, понятное дело, все. На глазах пьянеющая и на редкость подлинная массовка не обнаруживает ни малейших намерений принять чью-либо сторону, повлияв тем самым на ход сюжета. Она этот сюжет просто в себя затягивает, поглощает. Плотная, вспухающая то и дело разговорами, смехом, криками, агрессией материя коллективной жизни, увиденная словно под микроскопом, не дает совершиться событию, ибо никак не получается выбрать подходящий момент для решающей схватки. Тут все двойственно, все колеблется: не ясно, кто друг, кто враг и что ты вообще здесь делаешь; чувствуется, что любой собутыльник в момент может стать
