парализованной Садовой. Под мелким осенним дождиком на перекрестке молча стояли тысячи стариков. Казалось, они провели здесь всю ночь. Казалось, они никогда больше не сдвинутся с места, не разойдутся по домам, не сядут в пустой трамвай, гремящий в сторону Охты, не будут покупать свежий хлеб в полуподземной булочной на Казанской.
Они словно уже заняли свое место в вечности, под нетленным питерским небом, как стаи зеленых ангелов на крышах необитаемых дворцов, как странные каменные лица, проступающие сквозь стены на Васильевском острове, как львы с отбитыми носами, охраняющие ворота, в которые не ступала нога человека.
Внутри у Никиты сжалась какая-то убийственная пружина. Которая потом так никогда и не распрямилась. В толпе он наткнулся на хмурого Рощина. Ни слова не говоря, они пожали друг другу руки и стали пробираться сквозь строй застывших взглядов.
Они свернули в какую-то подворотню. Прямо под ноги им бросилась жирная крыса, хищно хлестнув хвостом чахоточную питерскую пыль. Никиту передернуло. Во дворе шуршала и шевелилась куча мусора, доходившая до подоконника второго этажа. С неба упал дымящийся окурок.
— Вот и революция, которую мы так ждали, — бесцветно сказал Рощин, затаптывая небесный бычок.
Никита промолчал. Рощин вздохнул и подвигал по переносице очки. Крыса раздосадованно пробежала в обратную сторону.
— Уже третий день продолжается. Я все хожу, слушаю. Музыку революции, как Александр Блок советовал.
Крыса подпрыгнула и попыталась зацепить когтями грязного голубя, копавшегося в помойке. Но промахнулась и грузно шлепнулась на живот.
— На улицах откуда-то появилась целая орда сумасшедших. Ходят, проповедуют, народ вокруг себя собирают. Я такого никогда не видел. Кто последние времена предрекает, кто о каких-то воскресших царевичах сказки рассказывает, кто про инопланетян врет. Вся муть поднялась. Так и ждешь, что сейчас из-за угла студент Ставрогин со своей немытой свитой вывернет. И начнет раздавать листовки союза “За спасение Святой Руси”. Никакой тебе музыки. Только слово одно все время на языке вертится: “выморочный”. Выморочный город, выморочный народ, выморочное время…
Никита никак не мог заставить себя заговорить. Он попробовал улыбнуться Рощину, но вместо этого чуть не расплакался. Больше попыток поддержать беседу он не предпринимал, стоял, рассматривал свои ботинки, слушал Рощина.
— Я вот на Украину ездил, когда у них помаранчевый шабаш случился. Так там все по-другому было. С шутками-прибаутками. Люди улыбаются, костры палят на Хрещатике, песни горланят, пляшут, карикатуры рисуют. Собаки бегают с оранжевыми ленточками на ошейниках. В палаточном городке — свадьбы каждый день. А у нас тоска такая, хоть в петлю лезь. Правда, хохлы вообще веселее русских. Может, климат влияет? Ты посмотри, у них ведь даже мистика какая-то жизненная, сказочная: красная свитка да черт в мешке. А у нас что?! Недотыкомки всякие с куротрупами. Одно слово — выморочные!
— Пойдем туда, а? — неожиданно произнес Никита и потянул Рощина обратно на Невский. Рощин снова помрачнел.
Стариков на перекрестке заметно прибавилось. Они уже не молчали.
— Они мне еще позавчера, после того, как мы на улицу первый раз вышли, стали угрожать. Я домой иду, а они на машине за мной едут и бранятся. Ты, говорят, зачинщица, ФСБ тебя уже вычислила! — рассказывала крупная пожилая женщина, держась за бок. — А вчера иду я отсюда, подъезжают, уже на двух машинах. Выскочили, человек шесть. На одну-то старуху! Руки заломили, попалась, говорят, сука! Это мне- то! Мне седьмой десяток пошел! И волоком по ступенькам потащили в отделение, избивать стали. Дубинками. Все по швам попадали — у меня от операции остались. Умирать буду — буду видеть эти гогочущие фашистские хари!
— Отделение-то какое? Запомнили? — хмуро осведомился Рощин.
— А что же не запомнить? Наше, семьдесят девятое, на Садовой.
— Взорвем! — мрачно и серьезно сказал Рощин, записывая номер отделения в блокнот. Женщина отшатнулась. — Если б не Марья Евгеньевна, давно бы уже пошел в террористы. По многим тут пуля плачет. Но я ничего не забываю, веду черный список. Вот вырастет она, и никто не уйдет. Никто! Зря они себя безнаказанными чувствуют!
Никита никогда не слышал от Рощина ничего подобного. Женщина закручинилась, подперев щеку кулаком:
— Бог им судья, не бери греха на душу!
— А что мне делать?! Спокойно смотреть на все это? Слушать, как вас шестеро здоровых выродков избивали?! Я не могу! Словами их остановить невозможно, только убить!
