унося в отдаленный край, да я и не против,
только вот жаль всего, что так льнет и плачет, —
мыши в овраге, ласточки в поднебесье, отчего дома,
солнца, зеленого сумрака, мяты и кардамона.
3
Я бы сказал тебе, что из себя на самом
деле все представляет, но, знаешь, страшно.
Всякую вещь назови — она отзовется
(не приведи Господь) или утратит силу.
Слушай, не плачь — ведь то, что мы именуем
жизнью, — всего лишь слово, а там посмотрим.
Двери под сквозняком хлопают беспрестанно,
словно проходят сквозь них, нас навещая, тени.
Был бы я рыбой морской — плыл бы я до заката,
чтобы проверить — вправду ли солнце тонет.
А перед путешествием, напоследок,
я бы тебе сказал (а ты не поверишь) —
жизнь, дорогая, к нам была благосклонна
много больше, чем мы того заслужили.
* *
*
Когда вывозили тебя из троянского плена,
по синей дороге, в струящемся света столбе,
мы — те, кто остался в живых, — понимаешь, Елена,
тогда, возвращаясь, мы думали не о тебе.
За время сражений намного ли ты постарела,
и так ли, как прежде, твое безмятежно чело,
и так ли, как прежде, сияет во тьме твое тело —
какая нам разница. Столько друзей полегло.
Лишь это останется. Ветер гудит над заливом,
пред нами пространство натянуто, как полотно.
Сейчас мы расстанемся. Будь же, Елена, счастливой,
поскольку иного, как видно, тебе не дано.
