— Простите... а где бы я могла переодеться?
Она пожимает плечами:
— Где угодно.
В поисках укромного уголка я толкаю какую-то дверь и оказываюсь в ванной — просторной, но жутко запущенной, заваленной старыми ведрами, корытами, баками, стиральными досками. Под потолком подвешена погнутая и облезлая велосипедная рама. Я протискиваюсь к раковине, пытаюсь открыть кран, но в нем нет воды. Все проржавело и развалилось...
Проснувшись, я еще видела эти перчатки. Еще ощущала их на руках. Блаженное прикосновение дивной нежнейшей замши. Однако же... Мрачные ткани, похожее на склеп помещение и главное — имя моей собеседницы. Слишком уж грубая символика. Даже страшно как-то снова засыпать.
Я встала, накинула халат — желто-розовый любимый халат — и направилась в спальню. Если Мартин не спит, если он проснется, расскажу ему. Говорят, если сон рассказать, он не сбудется.
Полчаса, а может, и больше просидела я на краю нашей просторной супружеской кровати, прилегла рядом, попыталась намекнуть на свое присутствие — коснулась его руки, погладила по плечу, окликнула по имени, но он не пробудился. Ничего не почувствовал. Вот уж действительно: спит как убитый...
Вернувшись в свою комнату, под свое душистое, пушистое, всегда утешительное одеяло, я решила, что завтра же отправлюсь в столицу нашего государства, найду там отделение Красного Креста и потребую безотлагательного Любиного розыска. Красный Крест обязан разыскивать исчезнувших родственников. Пора покончить с этой удручающей неизвестностью.
Наутро, разумеется, сон померк, к тому же произошло нечто обычное житейское, воспрепятствовавшее моему отъезду, — не то заболел кто-то из детей, не то потребовался срочный перевод рекламного проспекта, не помню в точности.
20
Как выяснилось, и после нашей унылой размолвки, после досадной встречи в дождливом и туманном скверике, Паулина не окончательно и не навсегда разочаровалась в моем дружеском участии.
— Нина, я чувствую, вы совсем не хотите меня помнить, — начала она трагически. Я пожалела, что сняла трубку. — Не отрицайте — ни разу не пришли и даже не позвонили. Все равно... У меня нет выбора. У меня никого нет. Мне необходимо теперь сказать вам что-то такое... Ужасное... Нина, я погибаю! — Отчаяние в ее голосе было подлинным. Но оно и прежде было столь же неподдельным.
Я приготовилась дать полный и безусловный отпор любой попытке втянуть меня в обсуждение поступков Пятиведерникова.
— Только поклянитесь, что вы будете молчать и не скажете никому ни слова, — потребовала она.
— Нет, Паулина, мои принципы не позволяют мне божиться и клясться. И религия воспрещает.
— Религия?.. — изумилась она. — Но у вас нет никакой религии... То есть, может быть, я не знаю, извините... Но обещайте, что вы никому не скажете.
— Если это такая великая тайна, зачем мне знать?
— Нина, я беременна! — провозгласила она и зарыдала.
— И что же? — произнесла я после несколько затянувшегося молчания.
— Мне страшно... страшно подумать... Скоро все откроется... Как я буду выглядеть?
— Это то, что вас волнует? — Кажется, я даже усмехнулась. И ведь было отчего усмехнуться. — Будете выглядеть как любая беременная женщина.
— Нет, я не в этом смысле. Вы ведь знаете, в каком положении я нахожусь... Все думают, что это только ради его устройства... ради права на жительство... Что наш брак абсолютно фиктивный... А теперь...
— А теперь вам представилась прекрасная возможность разъяснить им, что они заблуждались. Что с вами, Паулина? Вам ведь не шестнадцать лет! Вы должны быть счастливы, что судьба посылает вам такой
