“Да, я европеец и — так по судьбе вышло — француз”.
“У чувашского среди всех тюркских языков есть одно достоинство: разнообразная система ударений. Это дало чувашам возможность в 20—30-х годах сблизиться с русской поэзией. Перевести с русского на чувашский можно все, кроме Маяковского”.
“Настоящим хлебниковцем я так и не стал. Я — малевичеанец. Мое постижение Хлебникова продолжалось очень долго, мне многое было чуждо. Хлебников — экзистенциалист, и очень русский. Я должен был пройти русскую школу, мне нужно было, чтобы меня понимали, русская поэзия должна была стать моим внутренним состоянием. Знакомство с кругом Красовицкого показало мне, как это важно для меня — русская боль и русские переживания. Я от них впервые услышал о Флоренском. Это надо было пройти”.
Сергей Анненский. Ода цензору. Свободу надлежит держать в узде, дабы она не обратилась своей противоположностью. — “Политический журнал”, 2005, № 42, 12 декабря <http://www.politjournal.ru>.
“„Социально ориентированные” СМИ (будь то частные или государственные) позволяют уравновесить рыночную тенденцию популистского вырождения информации путем навязывания информационному полю сегмента, не востребованного рынком. Эта весьма сложная система, позволяющая справиться с отрицательными последствиями демократизации информации, требует, однако, продуманного комплекса мер, который поддерживает у демократизированной общественности самоощущение полной свободы при фактическом наличии скрытого цензурного контроля”.
Роман Арбитман. Чем меньше магии, тем страшней. Шестой “Гарри Поттер” хуже пятого, но лучше первых двух. — “Взгляд”, 2005, 16 декабря <http://www.vz.ru>.
“В детективе обычном дважды два — четыре или десять (смотря кто считает); в мире Ролинг, где одна из осей координат изгибается вместе с фабулой, дважды два — то четыре, то стеариновая свечка (в зависимости от интересов автора)”.
Дмитрий Бавильский. На пограничной полосе. Самый известный на Западе русский писатель Андрей Курков совершенно неизвестен в России. — “Взгляд”, 2005, 8 декабря <http://www.vz.ru>.
Говорит Андрей Курков в беседе с Дмитрием Бавильским: “В прошлом и в этом году вышли первые издания на польском, японском, хорватском, исландском, датском и сербском языках. Всего же на сегодняшний день книги переведены на 30 языков. <…> В Японии за прошлый год вышло восемь тиражей „Пикника на льду” по 10 тысяч экземпляров каждый. <…> Но присутствие фамилии в литературном российском контексте прежде всего связано с физическим присутствием владельца фамилии. Писателя принимают в свои ряды часто как „хорошего парня”, а не как хорошего писателя. Отсутствующих не судят по текстам, а судят по их отсутствию. Вот и меня, должно быть, так. Когда слышат фамилию (как мне рассказывали о некоторых маститых, включая Чупринина из „Знамени”), хмурятся, отмахиваются и говорят: „Да это мистификация какая-то. Нет такого писателя!” (может, подразумевается: „Нет в Москве, а значит, и нигде”)”.
См. также: “Писательский метод Андрея Куркова можно назвать хорошо управляемой фантасмагорией. В его книгах всегда происходит неимоверное количество событий. Плотность их значительна, правдоподобие (в каждом отдельном эпизоде) тоже не вызывает сомнения. Тем более что, как правило, романы Куркова происходят на фоне самой что ни на есть вопиющей повседневности. Другое дело, что если рассматривать все, что происходит в тексте целиком, становится очевидной вопиющая неправдоподобность происходящего. Схожей методикой, кстати, пользуется Пол Остер, культовый автор американских высоколобых”, — пишет Дмитрий Бавильский (“Второе пришествие Андрея Куркова” — “Взгляд”, 2005, 8 декабря <http://www.vz.ru> ).
См. также беседу Андрея Куркова с Дмитрием Бавильским “Биография одиночного выстрела” (“Топос”, 2005, 19 и 20 декабря <http://www.topos.ru> ).
Дмитрий Бавильский. Вы слышите их? “Шлем ужаса” Виктора Пелевина: книга и спектакль. — “Взгляд”, 2005, 13 декабря <http://www.vz.ru>.
“„Шлем ужаса” и выглядит как пьеса — ведь чаты устроены как классические драматические тексты, а у Пелевина даны только реплики и нет ни одной ремарки. Автор и сам, видимо, задумался над жанром книги: так это пьеса или роман? Рассказ или повесть? Поставив на обложке „креатифф”, Пелевин ушел от ответа. Между тем для меня он очевиден — в „Шлеме ужаса” скрещиваются формальные опыты французской литературы. Помимо „драмы абсурда” я имею в виду „новый роман”, тексты которого (достаточно вспомнить „Золотые плоды” или „Вы слышите их?” Натали Саррот) тоже состоят из одних только речевых периодов. „Шлем ужаса” — адаптированный к коммерческому миру современной литературы „новый роман”, лишенный дополнительных нарративных сложностей и даже имеющий внешний (а не только внутренний) сюжет”.
