быть, чтобы издательство „Ардис” отвергло вторую книгу этого автора. <…> Я знаю много достойных людей с развитым эстетическим чувством, которые наслаждаются прозой Соколова. Но для меня этот его текст оказался эстетически неприемлемым! Это была какая-то аллергическая реакция. Я с трудом выношу хаос и невнятицу в литературе, а здесь хаос и невнятица вырывались не спонтанно-стихийно, а мастерились искусным перышком намеренно и ювелирно. <…> Имею я право не любить прозу Соколова? Все бывает, уговаривал я себя. Но при этом отлично понимал шаткость, даже недопустимость такой позиции. Ты — служащий, тебе приносят работу. Сказать: „Вы знаете, это для меня эстетически неприемлемо”, — смехотворно, недопустимо, выглядит просто наглостью. Тем более людям, которым я стольким обязан, которые так помогли мне и моей семье. Я мучился ужасно, снова и снова всплывала горькая мысль: вот я уехал на пятом десятке из своей страны, где говорят, пишут и читают на моем родном языке, уехал только для того, чтобы не участвовать в том, что мне глубоко чуждо. И снова вынужден принимать участие в том, что для меня эстетически мучительно”.
Александр Закуренко. Из книги “Анекдоты и всматривания”. — “Топос”, 2005, 14 ноября, 19 и 21 декабря <http://www.topos.ru>.
“Вчера смотрел в „Школе злословия” Кушнера, и вновь поразило полное отсутствие концентрации мысли в рассуждениях о зле. Вновь карамазовский бунт со слезинкой ребенка, правда, Кушнер говорил о землетрясении, то есть о зле естественном, вроде бы от человека не зависящем. Странно, что он не способен вслед за всеми, кто приводит эти доводы, додумать, что ведь и отсутствие Бога ничуть не оправдывает смерть от стихийных бедствий, что если мы вообще хотим задавать вопросы о смысле тех или иных страданий, то ни наличие Бога, ни Его отсутствие не будут в равной степени ни объяснением, ни обвинением. Пусть Бога нет, но тогда смерть человека бессмысленна вообще и страдания человека также обессмысленны, и именно в этом случае ничего не остается, как впасть в отчаяние. Законы физического мира по отношению к человеку ни дружественны, ни враждебны, им вообще на человека чхать, как на обрушиваемый с горы камень или гонимую к берегу волну. Вопрос в другом: а есть ли что-нибудь помимо слепых законов природы, есть ли надежда на то, что они могут включать человека в какой-то более широкий план бытия, где смысл есть сумма всех векторов возможностей, как положительных для человека, так и отрицательных. Вера есть напряжение интеллекта в сторону смысла, и не понимающие этого Кушнер или Гордон-Гинзбург при всех своих чувственно-интеллектуальных достижениях оказываются абсолютно неубедительны и беспомощны. Пытаясь познать мир и представить его как систему, устроенную на разумных основаниях, они как раз и попадают в ловушку противоречия: если мир устроен так, что он опасен для человека, то зачем человек нужен этому миру и в чем его разумность — в качестве горючего материала, что ли?” (“Теодицея Кушнера?”).
Сергей Земляной. Клеймение града. Политический центр в силовом поле власти. — “Политический журнал”, 2005, № 43, 19 декабря.
“Коротко говоря, одним из атрибутов власти является стремление к ничем не ограниченному расширению области своего бытования и применения.
Александр Зиновьев. Как иголкой убить слона. — “Наш современник”, 2005, № 10.
“В десятом классе школы я стал членом террористической группки, планировавшей убить Сталина. Нас было несколько ничтожных по силам человечков. <…> Нам казалось, что, убив Сталина, мы сделаем величайшее благо для миллионов соотечественников. Мы шли на верную гибель при этом. Потому мы считали наше поведение морально оправданным. Проблема состояла в том, как осуществить покушение технически и где добыть оружие. Обсудив все доступные нам варианты, мы остановились на том, чтобы осуществить замысел во время демонстрации. Колонна, в которой шла на демонстрацию наша школа, проходила недалеко от Мавзолея Ленина. Никому бы не пришло в голову, что какие-то невзрачные мальчишки и девчонка способны на такое серьезное дело — на дело, как мы думали, эпохального масштаба. Так что наш расчет был правильный: мы заметили уязвимое место в охране Сталина. Уже после войны я узнал, что мы были не единственными „умниками”. В это же время была разоблачена более серьезная террористическая группа студентов, тоже планировавшая покушение на Сталина и тоже во время демонстрации. Я вспомнил этот эпизод из прошлого в связи с фактами терроризма, информацией и разговорами о которых сейчас забивают сознание миллиардов людей. При этом о терроризме говорят как об абсолютном зле, причем беспричинном. Якобы просто появляются такие неполноценные существа, некие недочеловеки. <…> Возьмем нашу террористическую группку. Ее не разоблачили, поскольку меня арестовали по другой причине, и группка, как я узнал уже после войны, просто „испарилась”. Но если бы ее разоблачили, нас, конечно, осудили бы, как это сделали с другими группами, которые появлялись в те годы. И правильно бы сделали: мы были преступники, воплощение зла. Ну а если бы наше покушение вдруг удалось? Как бы наше поведение оценили теперь (если бы, конечно, советский коммунизм был разрушен)? Наверняка нам памятники поставили бы. Ведь называли же улицы советских городов именами цареубийц. Считают же героем Штауфенберга, пытавшегося убить Гитлера. В реальной истории оценка терроризма зависит от того, кто дает оценку”.
Леонид Ивашов. Бросок на Приштину. — “Наш современник”, 2005, № 10.
Для тех, кому это интересно, — тут много интересных подробностей.
Петр Ильинский. Автопортрет нации. Народ узнают по его праздникам. — “
“Омерзительная дата 23 февраля, связанная чуть ли не с самыми позорными событиями в российской политической, да и военной истории, имевшими место в 1918 г. (может, еще и сдачу Москвы полякам отмечать будем?), должна быть заменена на самый славный день в истории русского воинства — 19 ноября, начало Сталинградского контрнаступления”.
