Удивлению моему не было предела: вот он, малосольный, тающий во рту, свежайший омуль. А они едят, с причмоком, какую-то “тухлину” (на мой взгляд, конечно). И ведь многие иркутяне предпочитали омуля “с душком”. Специальный посол. Такой же, например, как “печорский” посол трески на русском Севере, в Архангельской области.
Покойная Дуся Огдо, долганка, родом из поселка Рыбачий, что на берегу Ледовитого океана, учась вместе со мною в Москве, на литературных курсах, привозила гостинец — рыбу, тоже посола пахучего, хваля ее: “Мягкая, как масло…”
По Чаадаеву, Дуся Огдо — самоедка, дикарка, как и все иркутские родичи; они ведь едят рыбу, “заражающую воздух зловонием”.
Но чаадаевский образец — “английский гражданин, гордый учреждениями и высокой цивилизацией своего острова”, вместе с иными “образцами”, как-то: французами да немцами, если их поскрести, они ведь не меньшие “самоеды”.
Всем ли по душе английский “roast-beef окровавленный”, то есть полусырое мясо? Моя иркутская бабушка такое блюдо точно посчитала бы дикарством. А “сыр лимбургский” или рокфор, с хорошим “душком” да “плесенью”? Нам он не в привычку. И потому, даже на погляд, стошнить может.
В Москве, в пору расцвета знаменитого писательского ресторана, однажды почуял я еще на входе отвратительный запах. Оказывается, устрицы объявились.
“О радость!.. Глотать из раковин морских затворниц жирных и живых…” (А. Пушкин).
А для меня это был запах лепешек-“тошнотиков” из голодного детства. Их пекли из таких же, как устрицы, ракушек, но речных. Даже в голод не всякий мог их есть, тошнило.
А уж в хлебные времена ими даже уток кормить опасались. Утиное мясо будет вонючим.
Так что “прогорклый олений жир”, про который лишь слыхал Чаадаев, — это просто местное блюдо. Но не признак дикарства, как и сыр “с плесенью”.
Сосед мой, Александр Кузьмич, был родом из Калмыцкой Логани, что на Каспии. Когда приходилось нам баловаться раками, он всегда, смеясь, вспоминал, как морщились калмыки и фыркали: “Русские, как свиньи, даже раков едят”.
А уж если вспомнить пристрастие иных народов к конине, собачатине ли, кошатине, блюдам из змей и черепах, саранчи, пауков, лягушек… Кто из них “самоед”: китаец ли, кореец или француз с англичанином, казах, африканец?.. У каждого свой обычай, своя страна, которую, порою наперекор уму, мы любим, и нет в том греха. Потому что эта страна: старый дом и старая мать — родной кров и родная душа, которым замены нет и не будет.
Особенно ясно это понимаешь в час вечерний, когда наступают сумерки.
“Чаадаевские” страницы были написаны и отложены. А на следующий день пришло письмо от читателя — редкая нынче весть. Читатель — грамотный, учитель русского языка и литературы, во втором уже поколении. Это было второе его письмо ко мне. В первом, пришедшем месяц назад, обычные слова благодарности за мною написанное, а им прочитанное. Я ответил, как отвечаю обычно, и даже последнюю книгу послал.
И вот еще одно письмо, удивительным образом подгадавшее к беседам с Чаадаевым, в поддержку последнего и уже из ХХI века.
Строки из письма: “Ваш талант оказался зорче, мужественнее, чем Вы сами, — Вы написали „Пиночета”. Но написав, не хотите ясно осознать, что Вы написали, — а ведь эта вещь… о русском рабстве, которое в современной России благополучно процветает — в душах людей прежде всего… Я ненавижу… русское рабство…”
А к письму, в приложение, — невеликое сочинение на двух страницах, в котором такие строки:
“…празднование для русского состоит… в узаконенном лентяйничестве — в этом вся радость. … Праздновать для англичанина — значит прожить день радуясь, веселясь, в кругу семьи и друзей или посвятить его Богу… по-английски праздник… буквально святой день…”
“Русское слово „работа” этимологически однокоренное со словом „раб”… понятие о „чести” и „достоинстве” мы не знаем. Совершенно некрофильный народ!”
Две страницы “изысканий” в укор русскому языку и народу. И вывод:
“Нет, людям, которые так говорят, никто и ничто не поможет. Мераб Мамардашвили был прав: тут может помочь только атомная бомба”.
Университетское образование, пусть и провинциальное. Учитель русского языка и литературы во втором поколении. Не пылкий юноша, а зрелый муж, “очень люблю Россию, никогда не хотел уехать отсюда, хочу жить здесь и умереть”.
