которого нам неизвестны, и 2 июня 1824 года написал прошение об отставке на высочайшее имя, известив об этом генерал-губернатора, — 8 июня прошение это было получено в его канцелярии и незамедлительно отправлено в столицу.
Автор упоминавшейся нами статьи С. Абрамович увидела в командировании Пушкина «на саранчу» тщательно спланированную интригу: «Со стороны Воронцова все это было точно рассчитанным ходом. Дело в том, что прошло уже почти два месяца с тех пор, как граф направил Нессельроде свое ходатайство о переводе Пушкина, а из Петербурга еще не было никакого ответа, несмотря на то что Воронцов в письмах снова и снова напоминал о своей просьбе. Воронцов был достаточно проницателен, чтобы предвидеть реакцию Пушкина. Даже в письмах к Нессельроде и Киселеву он неоднократно проговаривался, что его больше всего раздражает „самолюбие” поэта. И расчет Воронцова оправдался… После возвращения из командировки Пушкин совершил отчаянный в его положении шаг: он подал на высочайшее имя прошение об отставке <…> Конечно, там (в Петербурге. — В. Е. ) это прошение Пушкина было расценено как дерзкий вызов, что, несомненно, ухудшило участь поэта»33.
Этими же днями датируется убийственная эпиграмма на Воронцова «Полу-милорд, полу- купец…» и начальные стихи другой эпиграммы — «Сказали раз царю, что наконец…». «Эпиграмма, в которой Пушкин во всеуслышание назвал Воронцова подлецом, конечно, не была легкомысленной шалостью, — замечает С. Абрамович. — Она была ответом на удар из-за угла, на низкие козни, с помощью которых граф сводил свои счеты с поэтом»34.
Поэт защищается единственным доступным для него способом, но сам находится в крайней степени возбуждения, подтверждением чему может послужить поздняя запись П. И. Бартенева, найденная среди его черновиков Цявловской: «После известной его эпиграммы <…> конечно, обращались с ним очень сухо. Перед каждым обедом, к которому собирались по нескольку человек, княгиня-хозяйка обходила гостей и говорила каждому что-нибудь любезное. Однажды она прошла мимо Пушкина, не говоря ни слова, и тут же обратилась к кому-то с вопросом: „Что нынче дают в театре?” Не успел спрошенный раскрыть рот для ответа, как подскочил Пушкин и, положа руку на сердце (что он делывал особливо когда отпускал остроты), с улыбкою сказал: „La sposa fedele, contessa!” („Верная супруга, графиня”). Та отвернулась и воскликнула: „Quelle impertinence!” („Какая наглость”)»35.
Что ж, поведение Пушкина вновь далеко не безупречно, но совсем в другом роде, чем поведение Воронцова. Поэт предстает здесь перед нами, по выражению Вяземской, как «совершенно сумасшедшая голова, с которой никто не может совладать»…
И тут неблагоприятную для него ситуацию усугубила новая неприятность.
Содержание пушкинского письма (датируется апрелем — 15 мая) одному из друзей об «уроках чистого афеизма», которые он якобы берет у воронцовского доктора англичанина Уильяма Хатчинсона, стало известно властям. Теперь вопрос об исключении из службы и новой ссылке был окончательно решен самим императором.
Как сообщал Нессельроде Воронцову письмом от 11 июля 1824 года, Александр I принял его предложение об удалении Пушкина «после рассмотрения тех основательных доводов», на которых Воронцов основывал свои предложения, «подкрепленных в это время другими сведениями, полученными Е. В. об этом молодом человеке…»36. «Другие сведения» — это, в частности, перлюстрированное полицией пушкинское письмо об атеизме, выписка из которого прилагалась к письму Нессельроде.
Но поэт не догадывался о приближающейся развязке. Именно в летние месяцы роман с графиней Воронцовой получил, по-видимому, наивысшее развитие и драматизм, особенно в последние дни июля. Подтверждением тому служит известное свидетельство Вяземской в письме к мужу из Одессы от 1 августа 1824 года: «Я была единственной поверенной его (Пушкина. — В. Е. ) огорчений и свидетелем его слабости, так как он был в отчаянии от того, что покидает Одессу, в особенности из-за некоего чувства, которое разрослось в нем за последние дни, как это бывает. Не говори ничего об этом, при свидании мы потолкуем об этом менее туманно, есть основания прекратить этот разговор» (курсив мой. — В. Е. )37.
Неожиданный финал наступил 29 июля 1824 года: одесский градоначальник А. Д. Гурьев, по указанию Воронцова, находившегося в Симферополе, объявил Пушкину об увольнении и обязал его немедленно выехать в Михайловское, да в пути нигде не останавливаться до прибытия в Псков…
Вяземский был потрясен жестокой расправой с Пушкиным, он всерьез опасался катастрофических последствий Михайловской ссылки для своего молодого друга и в письме от 13 августа 1824 года излагал свои опасения Тургеневу: «Как можно такими крутыми мерами поддразнивать и вызывать отчаяние человека! Кто творец этого бесчеловечного убийства? Или не убийство — заточить пылкого, кипучего юношу в деревне русской? Правительство верно было обольщено ложными сплетнями. Да и что такое за наказание за вины, которые не подходят ни под какое право? <…> Да и постигают ли те, которые вовлекли власть в эту меру, что есть ссылка в деревне на Руси? Должно точно быть богатырем духовным, чтобы устоять против этой пытки. Страшусь за Пушкина! <…> Тут поневоле примешься за твое геттингенское лекарство: не писать против Карамзина, а пить пунш. Признаюсь, я не иначе смотрю на ссылку Пушкина, как на coup de grace, что нанесли ему. Не предвижу для него исхода из этой бездны. Неужели не могли вы отвлечь этот удар? Да зачем не позволить ему ехать в чужие края?»38
Столичное общественное мнение, как сообщал Пушкину в Михайловское А. А. Дельвиг в письме от 28 сентября, было на стороне поэта: «Общее мнение для тебя существует и хорошо мстит. Я не видал ни одного порядочного человека, который бы не бранил за тебя Воронцова…» (т. 13, стр. 110), — но от этого новая ссылка не становилась менее тяжелой.
Существует, правда, мнение, что без Михайловской ссылки поэтическое развитие Пушкина пошло бы по совершенно другому пути: не было бы «Бориса Годунова», совсем иными были бы
