романа.
Георгий Коваль (или Жорж, как он именовался на американский манер) родился в 1913 году в США в семье эмигрантов из России, закончил там школу и два курса химического колледжа к тому времени, когда в 1932 году семья решила уехать в СССР: во время кризиса все потеряли работу. Их направили в Биробиджан, через два года Жорж Коваль уехал в Москву и поступил в Химико-технологический институт им. Менделеева, закончил его, поступил в аспирантуру и был призван в армию. Молодым ученым с удивительной биографией и натуральным английским заинтересовалось ГРУ, и в 1940 году его нелегально переправили в США. Когда начались работы над Манхэттенским проектом, ему удалось попасть в атомный центр в Ок-Ридже. Способный химик-технолог поднимался по ступенькам служебной лестницы, что, очевидно, увеличивало ценность передаваемой им информации.
Летом 1949 года Коваль спешно покидает США и странным кружным путем добирается в СССР. Очевидно, его бегство связано с нависшей опасностью разоблачения. Коваль приезжает в Москву, восстанавливается в аспирантуре МХТИ, а после ее окончания начинает преподавать в институте, где он и проработал всю жизнь. Рассказывать об американском периоде своей жизни Коваль не любил, а на вопрос, как он попал в роман Солженицына, с неизменной улыбкой отвечал: “Я не знаю, откуда он это взял”. “По- моему, лукавил”, — добавляет Лебедев. Тем не менее о его разведывательном прошлом было известно.
“Одно из менделеевских имен, овеянное многочисленными легендами, самыми фантастическими, — Жорж Абрамович Коваль… Жорж Коваль — участник Манхэттенского проекта, первый советский человек, державший в руках плутоний. Ок-Ридж (Oak-Ridgе), штат Теннесси, — место действия”, — так начинается статья о нем под названием “Ожившая легенда” (“Исторический вестник РХТУ”, вып. 3, 2001, стр. 31).
Свидетельство Ю. А. Лебедева крайне интересно. Однако оно плохо состыковывается с историей, рассказанной Копелевым. Если Коваль летом 1949 года бежит из США, он не может принимать участие в операции, о которой поздней осенью извещает американское посольство “Иванов”. Вероятность же того, что разведчика, оказавшегося на грани провала, снова пошлют в США как нелегала, не слишком велика. Если же звонок “Иванова” имел место до отъезда Коваля, но наши органы разговор прозевали, дали дипломату ускользнуть, а позже проверили пленку и принялись задним числом искать предателя (в ходе обсуждений звонка было высказано и такое предположение), — то откуда взялись протоколы допросов “Иванова”, которые исследует Копелев?
В деле “Иванова” слишком много неясностей. Возможно, в той книге, над которой работает Ю. А. Лебедев, удастся выяснить обстоятельства поспешного отъезда Коваля из США, и это прольет какой-то свет и на причины и цель звонка, столь важного для творческой истории романа Солженицына. Но и сейчас ясно: Солженицыну известен был только сам факт звонка. Интерпретация всецело принадлежит писателю. И нет никаких оснований думать, что таинственным “Ивановым” с неправильной речью “образованца”, тупо перезванивающего и перезванивающего в американское посольство, владели те же высокие чувства, что героем Солженицына. Сдавал ли он разведчика в расчете перебежать, как то предполагает Копелев, не испытывавший никаких симпатий к “предателю”, устанавливал ли контакт, предлагая себя в сотрудники, — тут можно только гадать. Алогичность его действий не позволяет пренебречь и такой версией, как невменяемость: как тут не вспомнить сотрудника МИДа, имевшего доступ к секретной информации, и автора шпионских романов Платона Обухова, предложившего свои услуги британской разведке, опрометчиво ею принятые. Оказалось — шизофреник, заигравшийся в шпионов. Дело “Иванова” в архиве ФСБ вряд ли удастся найти. Но совершенно ясно, что сведения, переданные “Ивановым”, никак не могли отразиться на судьбах мира. Они могли отразиться только на судьбе засвеченного советского агента.
Тут уместно поставить вопрос: а так ли важны обстоятельства дела “Иванова”? Ведь имел писатель право просто придумать этот сюжетный ход? Вне всякого сомнения. Более того: в истории литературы полно примеров, когда вымысел выглядит куда правдоподобнее реального случая, перенесенного в книгу.
Но это именно Солженицын противопоставил “биологический” и “атомный” конфликты как “расхожий советский сюжет” и “истинное происшествие”. “Расхожий советский сюжет” благодаря художественной интуиции Солженицына обернулся истинным происшествием. Истинное же происшествие никак не поддается той интерпретации, которую предложил Солженицын в романе.
Уместен и еще один вопрос: а имеет ли вообще значение для романа неправдоподобность поступка Иннокентия Володина? Солженицыну нужен герой, готовый пожертвовать собой ради общего блага, которого перемалывает государственная машина. Почему не рассматривать “атомную бомбу” как простую условность? Как пишет Владимир Березин в “Книжном обозрении”, обращая внимание на невероятность самой интриги (“бомба взорвана в августе… чего пыхтеть в телефонную трубку про секретные чертежи, когда на дворе уже декабрь?”), мотив предательства — просто “замена Сартра в нашей глуши”. “„В круге первом” — это (анти)советский экзистенциализм”.
Солженицын действительно любит ставить своих героев в пограничные ситуации. Герасимович, отказывающийся работать над изобретением гнусных игрушек для НКВД (обрекая себя тем самым на суровый лагерь и, может, смерть), Нержин, добровольно предпочитающий тяжелый этап сытому рабству шарашки, — все они совершают экзистенциальный выбор. Принцип “жить не по лжи” сначала был опробован солженицынскими героями. Но, совершая свой выбор, эти герои действуют в правдоподобных обстоятельствах. Володин поставлен в такие же обстоятельства в “биологической” версии романа и в условные — в “атомной”. Так возникает конфликт реалистической поэтики романа с условностью сюжетообразующего хода. В этом причина, почему многие читатели “Круга”-86 сожалеют об отвергнутом варианте. Это несправедливо. “Круг”-97, конечно же, объемнее, сложнее, ярче. Совершенно понятно, почему писатель в 1968 году, как раз в то время, как по миру начинает шествовать “искажённый” роман, восстанавливает “подлинный”. Нельзя не пожалеть лишь об одном: что Солженицын не предпочел тогда блестящему “атомному” сюжетному ходу, потускневшему со временем, тот конфликт, который казался писателю искусственным и банальным, а оказался в итоге — истинным и вечным.
