национальное, хотя про это тоже интересно, как-нибудь можно будет и про это, а писал я про ближний круг . Про тех, кто на расстоянии вытянутой руки. Про тех, кого можно вспомнить персонально, поименно и в лицо, вспомнить — чтобы, например, за них помолиться.
К великому сожалению, Романов — Кравчук упустили отличную возможность поговорить на тему риска . Надо было показать, что Ваня сильно подставляется, смертельно рискует . Не надо было уводить ситуацию совсем уже в лубок: дескать, мальчик с новообретенной мамой греются возле теплой печки, потребляя счастье и консенсус. Этот мальчик добровольно идет навстречу своему родовому ужасу . Идет мужественно, даже героически. Это сильная тема и сильная художественная возможность. Но в этом смысле в картине фактически ничего не сделано. Жаль!
Кровь и почва — это важная, сильная и страшная тема. К сожалению, по существу этой темы мало что говорится, сплошные фигуры умолчания. Даже отчаянный Дима Быков не захотел прислушиваться, не захотел говорить по существу проблемы, свел тему “бедных родственников” к обсосанной и дискредитированной либеральными СМИ национал-патриотической проблематике.
Кровь и почва — это человеческое, слишком человеческое. Когда на церемонии вручения национальной кинопремии “Золотой орел”, учрежденной под непосредственным патронажем Никиты Михалкова, все главные призы демонстративно вручаются ближнему кругу самого Никиты Сергеевича, я не спешу солидаризироваться с его, Михалкова, критиками и хулителями. Я думаю о том, что Михалков ведет себя по-своему правильно.
В такие минуты я жалею о том, что у меня не было подобного социального навыка и подобных кровно-родственных ресурсов, такого первоначального человеческого капитала, как у сына дяди Степы. А не то я с младых ногтей поступал бы ровно таким же радикальным образом: любыми средствами расширял бы, расширял бы и расширял кровно-родственный круг. Я безостановочно женился бы и рожал. Если бы потребовалось — разводился, но после-то снова — стремительно женился бы и рожал. Дружился бы исключительно с ближними родственниками, продвигал бы их детей и внуков, окружая себя сотнями близких: а на всякий пожарный случай! — на черный день беды или, элементарно, на старость.
Потому как именно родные с близкими приходят на помощь в трудную минуту, в минуту несчастья. А, допустим, безупречно нравственные, хорошие итальянцы — не приходят, нет. И даже искренне любимый мною Дима Быков — не приходит тоже. Да ведь он же и не должен! В мою тяжелую минуту он даже ничего не узнает. А почему, собственно, Дмитрий Быков должен знать о проблемах своего коллеги, но не родственника?!
…Все это отнюдь не досужие измышления. Я намерен самым серьезным образом поддерживать произведения, которые в той или иной мере исследуют базовые категории человеческого космоса.
Даже сегодня, во времена упадка и серости, в нашем кино есть фильмы, чей так называемый “профессиональный уровень” выше, нежели уровень “Итальянца”. Однако, как правило, мастерство там обслуживает пустоту. Профессия сводится там к технологии. Мне этот детский лепет больше не интересен.
Зато средней паршивости “Итальянец” возбуждает, “Итальянец” кружит голову, слегка касаясь бездны и провоцируя если не последние вопросы, то предпоследние.
(5) У Трюффо, который хорошо анализировал, есть такое любопытное наблюдение: “Например, вам надо показать, как один герой идет к другому. Он поднимается по лестнице, подходит к двери, звонит — ему открывают. Вот вам и документальный фильм. Но если он звонит, ему не открывают, он спускается и внизу встречает своего приятеля — ситуация уже становится эмоционально насыщенной. Кинематограф должен показывать жизнь более интенсивной, чем она есть”.
А еще мне хочется привести слова, повстречавшиеся мне в одной статье о немецком поэте Хансе Магнусе Энценсбергере: “Поэзия — феномен развития языка, она реагирует не на социальное, а на языковое давление. И она есть всегда. А для хорошей прозы нужно то, что называется civil society, гражданское общество. Для полновесной романной прозы нужен герой, который может выбирать себе по крайней мере место жительства”.
Теперь должно быть хорошо понятно, насколько специфичен такой персонаж, как шестилетний мальчик из детдома . Он не может выбирать себе место жительства. У него нет никаких таких автономных приятелей, живущих в отдельной квартире. У него нет никакой свободы. Его судьба — в жестких рамках. Это глубоко трагический герой? Нет, скорее это герой экзистенциальной драмы.
В сюжете Андрея Романова есть еще одна сильная коллизия, которую режиссер, к сожалению, не развивает, дает впроброс. Антон пугает Ваню: дескать, детдомовских детей зачастую увозят на Запад с тем, чтобы разобрать на “запчасти”, чтобы использовать их здоровые органы в медицинских целях. Таким образом, отъезд к итальянцам — риск? Да еще какой! Но Антон идет на этот риск, когда, судя по строчкам
