расстреливал в подвале с грифонами, а они не знают ничего, кроме внешнего вида дворца, про которовый нужно отдельно рассказывать, но что же делать, что ж делать, приходится рассказать здесь, прямо в этом месте нашей ошибочной повести, повествования, но оно, тем не менее, не прерывается, а напротив того, продолжается. Итак. (Дальше курсив.)
Весь город ходил в этот дворец, чтобы посмотреть, правда ли здесь, по сказанному, так красиво, что слепит глаза, а также есть унитазы и другая сантехника, верно ли, что из крана течёт вода, в самом ли деле можно мыться, не выходя из дома в баню, а принимая ванну? Правда, потому что этот дворец строил купец Булычёв, но не тот, про которового писала наша великая литература, а настоящий купец Булычёв, прототип литературы. Правда, потому что купец Булычёв строил его на свои, и для дочери, чтобы жила с мужем, когда вырастет и пойдёт пешком под венец, румяная, любимая дочь. Правда, потому что должна же любимая дочь жить с комфортом, смотреть на потолки, которовые над кроватью нависнут, пить чай в столовой с видом из окна, вкушать стерлёдочку, непростительная для бедняков трата, поскольку давно известно, что стерлёдка мечет гречиху, благодаря чему горожане спаслись во время мировой войны. Кстати сказать, дворец в это время был отдан под госпиталь раненным на первой войне. И не любимая дочь купца Булычёва отдала дворец, а сам купец Булычёв, скорбя, что болячка дочери не зажила до свадьбы, и свадьбы не было, вот и всё. Но совсем не пропало добро, повторяю не раз и не мною спетое, совсем не пропало, а было отдано под госпиталь для солдат. За войной началась катавасия в форме некоторой революции, а если кто-то не верит, того просят пройти в диораму, с тем, чтобы убедиться, что в городе В тоже произошёл захват власти, влёгкую, вследствие чего дом, этот дворец с канализацией, грифонами на крыше, подвалами, достался чекистам, где в подвале они стреляли по ночам в людей, которовых называли позже врагами народа своего возлюбленного. И чекисты же проживают по сей день во дворце вполне здравствуя. Всякий раз по ночам помещенье под домом с грифонами оживает и видит всё то же: (дальше тоже курсив, но он уже есть, поэтому, как тут поступить, неизвестно).
Проснувшись в 12 ночи пополуночи, синий чекист Власов и бывшие с ним другие чекисты сперва обозрели внутренним взором комнату и эпоху, где находились, затем открыли глаза, поднялись с постелей и предались власти греха. Увидев сотворённое [накануне], пришли в совершенное чувство реальности и решили продолжить. У одного расстрелянного нашлись в кармане шахматы, и хотели [чекисты] сыграть между собой. Но не знали, как это делать, и пришли к Власову. Власов же, забывший в поте лица своего всё, что знал, оживил покойника, и тот посмотрел на него своими голубыми глазами, отчего Власов перестал заикаться, опустил глаза свои и побрёл к своему ремеслу. Голубоглазому же объяснили, что он теперь живой чекист, и его первое задание — научить бывших вокруг него играть в шахматы. Но у ожившего от смерти произошёл сбой в памяти, и [он] утверждал, что пешки ходят перед смертью белым гордым конём, а ладья [тура] королём, отчего случается двоевластие, междоусобие и горе той стране. Игры не получалось, и чекисты быстро потеряли к ней интерес и вернулись к своим грехам, хотя ум влёк их на подвиги. Но Власов [давно и убедительно] растолковал, что ежедневное кропотливое исполнение своего труда — это подвиг, с кем спорить было бесполезно. Оживший голубоглазый, оставшись один, не растерялся и продолжал обучать игре [уже] покойников. Покойники лежали недвижно и не отвечали ему ни кивком головы. Чекисты же, [уже] обученные шахматам, тянулись к свету знаний всё больше, и потому, обступив Власова, спрашивали о внутреннем устройстве стерлёдки. Онже отвечал уклончиво: если из стерлёдки родится добрая гречиха, значит, хороша и стерлёдка. Если ваши жёны любили вас, почему [вы] были расстреляны? Если вы мертвы, неужели и жёны мертвы ваши? Итак, говорите тихо, но давайте явно понять, кто вы перед людьми, ибо у людей есть страх, у васже его нет. А если кто будет упорствовать — ведите его сюда, здесь будет тьма и лязг курков, мы дадим ему тумаков, тумаков-тумаков. [Чекисты] удалились, онже чертил карту секретных железных дорог, рисовал схему стерлёдки и шептал слова в одно [и то же] время (дальше курсивом):
Когда ровно в тёплую летнюю полночь рыба стерлёдка выбрасывается из реки на крутой берег города В и разражается отборной гречихой, ты, кто есть, раскрой глаза, подними веки свои от глаз, и за окном увидишь снег, приди сюда, в эти подвалы с дурной славой, с чекистами, с тем, что есть здесь, проходя мимо церберов — мужайся; проходя рядом с вдользаборными бродягами — толкни одного ногой. Зайди в ворота, зайди с центрального входа, с крыльца, на которовом толпился народ, чтобы убедиться в существовании унитазов, зайди с крыльца, покажи дулю вахтёрше и спустись в подвал. Спустя два года поднимешь веки свои от глаз и увидишь дверь. За дверью коробки, в которовые надо смотреть. Если в последний момент не одумаешься, если не замутит, то входи смело, вдользаборный уже не помнит тебя и не держит зла. В коробках обкусанные ногти, обгрызенные перья писателей, история создания книг и образцы творчества, мы сечём и рубим не только фишку, знай, ты, кто есть. Твои писатели, твои кумиры пламенных риторских выступлений, твои трибуны — ты увидишь, как заурядны они и нежны, как бедны в своих и чужих трусах, как ленивы в постелях. Ты узнаешь, как приходят домой, пьют водку, валяются сибаритами под столом, как пишут, смеясь, книги, которовые ты проплакал, как поджигают лучшие страницы, чтобы не дать их читать тебе, как колотят зло пальцами по машинке. И вот такого человека любить тебе? И вот за такого молиться? Нет, нет, лучше его в подвал. С слезами катарсиса, с слезами злобы и жалости выйдешь ты, кто есть, из подвала. Это говорит тебе грустный чекист, синий чекист Власов, слушай.
(Убрать все курсивы.)
Иличитай
И много чего не знают ещё. Например, что в подвале у синего чекиста Власова много бумаг с произведениями пролетарских и не слишком-то писателей. Вот они (ниже всё курсивом):
Направимся на победу
Зимой солнце всюду. В пасмурный послеполудень можно сколько угодно смотреть на небо — солнца нет. Голуби, разносящие туберозу, даже и не пытаются его разыскать. Ну что ж, не стоит делать этого и нам, людям. Свет исходит от всего, что может его испускать. Вот открываются шторы на окнах — и свет исходит от окон. Вот зажигаются фонари и тоже испускают свет. Вот проходят светлые люди, и на улице заметно светлее. Мы ходим по снегу, а это же вода, мы ходим, как боги, и от снега исходит свет.
Но речь не об этом.
Зимой снег всюду. Куда ни глянешь, везде увидишь одно и то же — снег. И немного голубей, разносящих туберозу, которовые сбиваются в группы и греются на крышках канализационных люков о подземное рукотворное тепло. Снег появляется отовсюду, даже оттуда, откуда его не ждёшь. Мы глядим на небо, — верно, он является сверху. Но порой сугробы увеличиваются сами по себе, без помощи снегопада. Значит, он растёт из земли. Особенно много снега под фонарями, значит, он появляется и от фонарей. Мы
