— Я не согласен . И потому буду вынужден забрать пьесу.
Но что это?.. Не тут-то было. Никакой ожидаемой реакции. Моя фраза не производит никакого эффекта. Более того, своим режиссерским глазом я успеваю, черт возьми, заметить совершенно другую, противоположную реакцию: эти двое смотрят на Гогу, а тот едва заметно улыбается... довольный!.. Будто хотел от меня услышать то, что я столь героически сказал. И Дина тоже, и Вакуленко тоже... как будто гора с плеч — все трое оказываются просто обрадованы моим бесславным подвигом.
— Ну что ж, — говорит удовлетворенным тоном Георгий Александрович Товстоногов. — В таком случае... мы сделаем свою инсценировку!
И тут я понял, что проиграл. Я понял, что они хотели именно такого моего ответа.
— Ка-ак?.. Как такое может быть?! — завопил я. То есть я-то сказал тихо, но, конечно, это был вопль.
В этом месте беседы я, может быть, впервые увидел настоящего Гогу. Куда делась его любовь ко мне, его всегдашнее расположение?.. Я увидел жесткого, холодного монстра. Его глаза оледенели, и в один миг я превратился из героя в кролика перед змеей.
— А вы как думали, Марк? — Роговые очки Георгия Александровича сверкнули стеклами так, что за этим сверканием стало совсем не видно глаз. — Ведь что произошло?.. Вы с блеском поставили “Бедную Лизу”, получили приглашение на новую постановку, работали на Малой сцене несколько месяцев, мы дали вам лучших народных артистов, они честно работали с вами, мы заказали и сделали декорации, освоили вашу музыку, сделав аранжировки, и теперь... когда вам предлагают перенести спектакль на Большую сцену, когда мы готовы на все — лишь бы получился настоящий спектакль, настоящее произведение искусства... когда решено, наконец, сделать спектакль плановым...
— Мы потратились, очень потратились. И готовы еще потратиться, — вставил Вакуленко.
И тотчас за ним вступила Дина Морисовна:
— И вот теперь... Теперь!.. Когда Георгий Александрович соглашается (!) взять на себя выпуск спектакля на Большой сцене, вы вдруг поворачиваетесь к нам спиной, из-за своих сугубо личных интересов, между прочим, забираете пьесу и тем самым срываете нашу общую работу, — что мы в этой ситуации должны делать?..
— Мы должны ее в этой ситуации спасти, — закончил Гога. — Мы государственный театр и должны иметь ответственность закончить начатую работу, чего бы это ни стоило.
Я был сломлен. Не знал, что и как возразить. В долю секунды мелькнула догадка: если я буду стоять на своем, то это как раз будет то самое, о чем они сейчас мечтают. Я просто вылетаю из этой работы!..
Ну да. Сначала репетиции законсервируют. Возникнет пауза, во время которой все стихи Ряшенцева поручат переписать... кому?.. да кому угодно — можно, к примеру, Саше Кушнеру предложить — прекрасный ленинградский поэт... а чего?.. Вдруг согласится?.. Все-таки БДТ!.. А не согласится, кто-то другой все равно эту работу выполнит. Да хоть Рацер и Константинов — они “Хануму” вон как хорошо перевели... И тут справятся, поскольку — про-фес-сионалы!..
А что с музыкой?.. Да господи, и тут никаких проблем. Возьмем, скажем, Валерия Гаврилина. Еще лучше будет. Гений. Декорация та же. Кочергинская!.. Великая!.. Так за чем дело стало?.. Без Розовского оно и лучше будет. Сам виноват. Мы ему доверили. А он не оправдал. В решающий момент подвел театр, а мы страдай. Нет, Марк Григорьевич, так дело не пойдет.
Так что нам даже лучше, если ты из этого дела вылетаешь с тихим свистом. Недельку после премьеры о тебе в кулуарах поговорят и — забудут напрочь, что ты имел к этой работе какое-то отношение — когда? — на первоначальном этапе . Не будешь же ты потом хватать людей за пуговицы и шептать жарким шепотом: это я поставил, это моя работа!.. Пуговиц не хватит.
— Мне надо подумать, — сказал я. — Десять минут.
И вышел из кабинета.
Что я чувствовал тогда?.. Конечно, боль. Боль от бессилия, от нанесенной обиды.
Неожиданно вслед за мной в коридор выскочила Дина Морисовна.
