— Они не иностранцы. Они просто люди другой национальности, и у них свой язык. Алтайский язык.
— А папа умеет говорить по алтайскому языку? А мы долго будем ехать?
— Одиннадцать часов.
— Это долго? А расскажи опять про ту красивую женщину, которая ехала в тюрьму. Помнишь, мы вместе смотрели фильм? Там был такой мужчина на белом коне. Ты же рассказывала, как она ехала на Алтай.
— Это была Полина Гебль, и это был не Алтай.
— Я хочу такое платье, чтобы понравиться папе.
— Ты и так ему понравишься.
— Но он же меня бросил?
— Это, наверное, тебе твоя мама так сказала? — Таня некоторое время смотрела в окно. — Если бы он тебя бросил, то он бы не хотел, чтобы мы к нему приехали.
— А он правда хочет?
— Да. И ту женщину звали Полина Гебль. Она была француженка из довольно знатного, но обедневшего после революции рода, приехала в Россию со своим отцом. Служила модисткой, продавала женские шляпки на Кузнецком мосту. И Иван Анненков, тот кавалергард в белом, декабрист, ее полюбил. Его мать была против, она хотела более удачного брака…
— А она поехала в Алтай?
— Она отправилась за ним на каторгу в Сибирь. Нарожала ему детей. Он был сослан в Читинский острог. И потом сошел с ума, умер. Нет, вру, это Юшневский сошел с ума. Вообще, за декабристами отправились много жен — Муравьева, Трубецкая, Фонвизина…
— Как мы с тобой.
Таня засмеялась:
— Это, малыш, даже нельзя сравнивать. Им было гораздо труднее, чем нам. Это был настоящий подвиг. В то время дорога была очень долгая и трудная.
В автобус вошла русская женщина с полной корзиной шампиньонов, а за ней старый дедушка- алтаец. Он благожелательно глядел минут десять на корзину, потом спросил по-русски:
— Ты кого нарвала их? Кушать?
— Конечно, отец. Жареночка-то хорошая будет. Кого ж…
— Жеребец нассал, они и наросли. А ты кушать хочешь. Говна кушать…
— Ох, отец, я тебя не спросила. — Женщина звонко рассмеялась, сняла косынку и взъерошила редкие, белесые волосы. — Был бы у тебя муж военный, посмотрела бы я на тебя, каким бы ты говном питался.
— А папа военный? — спросила у бабушки Ляля.
— Нет, он просто уехал из Москвы и стал работать лесником.
В Кара-Озеке они прожили у Катуковых день и две ночи, ожидая машину. Это был поселок на три тысячи человек, районный центр, пахнущий дымом смолянистых лиственничных дров, мокрой травой утром и скотиной вечерами. Рядом с каждым домом стояли деревянные юрты — аилы, крытые рубероидом или иногда еловой корой.
Весь день шел дождь, и было сонное настроение. Они сидели в летней кухне, смотрели, как шумная, подвижная алтаечка Чечек в цветастом халате жарит на печке лепешки. На кровати иногда замирали рядком два ее пацана и девчонка в резиновых сапогах и бейсболке. Они смотрели, покусывая ногти, на Лялю и на ее бабушку, потом срывались с места, накидывая на бегу капюшоны, и выбегали на улицу, громко стукая дверью. Было слышно, как они что-то горячо обсуждают на крыльце по- алтайски.
— Ты давай ему жену ищи, — говорила Чечек. — А то нехорошо так — один сам себе живет,
