— Юрик, Юрик! Иди сюда!
В гостиной меня ждал сюрприз: Галя в роскошном голубом платье, с белым бантом в изумительных каштановых волосах. Я гордо кивнул ей головой и протянул руку.
Бабушка как-то говорила о том, что, когда впервые увидела моего дедушку, кровь бросилась ей в лицо. Видимо, сказалась наследственность, мне внезапно стало жарко, и лицо, вероятно, вспыхнуло. Я раскрыл было рот, чтобы поздороваться, и вдруг громко пукнул. Вмиг повернулся и убежал. Ужас!
Я хотел утопиться. Но было как-то неприятно тонуть в немецкой реке. Можно было, конечно, и застрелиться, выпросив на время тот дамский револьвер у Леонида. Да пульки там были слишком маленькие, застрелиться вдруг не застрелишься, а мучиться будешь всю жизнь. И я все-таки выбрал первое: утопиться. Но не тут, в Германии, а у нас, в России. В нашей полноводной Оке, родной и знакомой, протекавшей недалече от дома. И мне сразу стало спокойней. Вот вернусь, и тогда...
А любовь? Что любовь! Всю любовь как отрубило. Я возненавидел эту девочку в голубом платье, с белым бантом, потому что она была свидетельницей моего позора.
Об этом чудовищном случае, чего я жутко страшился, никто не узнал. Взрослые мне об этом не напоминали. Девчонки тоже не хихикали в школе вслед, и сама Галя молчала. Не заслуга: не станет же она рассказывать, как галантный кавалер прямо при ней...
Кошмар! До сих пор краснею, кровь в лицо бросается. Наследственная черта. Да только таким способом ни один мой родич, насколько я знаю, с дамой своего сердца не знакомился. И у моего уважаемого Вальтера Скотта я об этом не читал.
НАШ ПОСЛЕДНИЙ...
Я уже упоминал о том, что Эрвин вскоре остался один. О нашей войне, разумеется, никто из взрослых не знал. Даже Зинка не проболталась. Было еще несколько сражений, с разбитыми русскими и немецкими носами, и “группировка” Эрвина начала таять. Сначала вместо шести пришло пять человек, затем — четверо, потом — трое, следом — двое... И остался только он.
Напрасно Леонид предлагал ему капитулировать, признать окончательное поражение, — Эрвин наотрез отказался. Все-таки он был, как ни крути, настоящим бойцом.
— Тогда мы возьмем тебя в плен, — заявил Леонид.
Зинка громко переводила.
— Не выйдет, — откликнулся Эрвин. Он даже не думал прятаться в своем окопе.
— Почему?
— Живым я не сдамся.
— Значит, возьмем тебя неживым. — Вероятно, Леонид решил его просто попугать, когда вдруг вынул из кармана револьвер и пальнул вверх. На мой тревожный слух, дамское оружие прозвучало довольно громко.
Эрвин не шелохнулся, по-прежнему стоя над окопом.
— Ты теперь последний, — крикнул Леонид. — Тебе капут.
И вновь выстрелил. Не думаю, что он был таким уж метким, но Эрвин внезапно схватился за мочку уха, и пальцы у него потемнели от крови. Не знаю, хотел ли Леонид его и правда убить или снова брал на испуг, считая, что не заденет. Он нам об этом так никогда и не сказал.
Затем Эрвин исчез в окопе и вновь появился — с гранатой в руках. Это была в общем-то знакомая нам граната — находили такие в России, — похожая на консервную банку на длинной ручке. Мы все так и бросились почти плашмя в окоп. И тут раздался взрыв! Хорошо, что граната взорвалась перед бруствером. Нас хлестануло землей, а не осколками, но взрыв произошел ближе к Леониду. Мы испуганно уставились на него. Он сидел на дне окопа, странно выпучив глаза, и молчал. Зинка подползла и ущипнула его, он дернулся.
— Живой! — истошно вскричала она.
Послышался топот ног, мы встали, на поле появился военный патруль с винтовками — усатый сержант и молодой рядовой. Вообще в патрулях всегда трое: офицер и двое бойцов. Почему не было офицера, не знаю.
— Что случилось?
