Лифляндия, даже в составе Российской империи, оставалась заповедником прусского феодализма с привилегированным положением немецкого меньшинства. К середине XVIII века (эпоха Просвещения!) относится кодекс Будберга — Шрадера, одобренный лифляндским ландтагом, по которому крепостные туземцы полностью отождествлялись с рабами в римском праве7. Немецкий мыслитель эпохи Просвещения Иоганн Готфрид Гердер, побывавший в Лифляндии, писал: «Судьба народов на побережье Балтийского моря составляет печальную страницу в истории человечества»8. Условием перехода Ливонии под власть русского императора было во многом сохранение сложившихся там порядков, в которые русские власти долго не вмешивались. Даже когда в середине XIX века начался переход эстонских и латышских крестьян в православие, репрессивные меры против них со стороны немецких землевладельцев не были пресечены православным правительством Петербурга: остзейская знать была надежной опорой трона, и русские энтузиасты православной миссии в Эстляндии чувствовали себя скорее одиночками.
В 1871 году в Дерпте было создано Общество грамотных эстонцев (обратите внимание на программное название). В общество вошли не просто «грамотные» эстонцы, а национальная интеллектуальная элита: среди них К. Р. Якобсон и составитель эстонского эпоса «Калевипоэг» Ф. Р. Крейцвальд. Губернатор Эстляндии князь Шаховской так описывал в одном из своих писем правление названного общества: «...председатель профессор Кеплер, человек русского направления, но убежденный сторонник лютеранства; редактор русофильской газеты „Валгус” Я. Кырв, относительно которого в народе пущен слух, будто он перешел в православие; ревельский цензор Трусман, вице-председатель; бывший инспектор народных училищ, ныне дерптский цензор Егевер, письмоводитель; псаломщик Пельберг, кассир. Трое последних православные. Остальные члены правления хотя и не православные, но люди, в общем, трезвого образа мыслей»9. Целью общества было устранение монополии немецкого языка в культурной сфере Эстонии через издание полезных книг, особенно энциклопедий, на эстонском. Менее чем за сто лет простонародный, презираемый eesti keel становится государственным языком, применяемым во всех сферах — от авиации до научных лабораторий, языком литературы и театра. А ведь первый эстонский букварь был издан только в 1686 году, и в 1739 году была напечатана первая эстонская Библия. Единый литературный эстонский формируется на базе северного диалекта лишь во второй половине XIX века.
Между тем бытовал и другой взгляд на будущее Лифляндии: существовала объемная полемическая литература, отстаивающая мнение, что эсты и латыши должны подвергнуться онемечиванию. Так, популярный публицист либерального толка Юлий Эккардт писал: «Аборигены прибалтийских стран должны стать немцами, хотя бы для того, чтобы сделаться крестьянами в современном смысле этого слова»10. Сторонниками эмансипации эстов и латышей были русские демократы и славянофилы, особенно знаток прибалтийского вопроса Юрий Самарин, крупный славянофильский деятель. Его «Письма из Риги» были запрещены цензурой, а сам он подвергнут краткому тюремному заключению.
Россия была, таким образом, неким противовесом немецкому колониализму. И наиболее национально настроенная эстонская интеллигенция вполне искренне видела в России союзника. Однако едва ли возможно, чтобы Эстония осталась «навеки с русским народом» в единой индоевропейской империи Романовых или в составе кадетско-эсдецкой федерации февраля 1917 года, — мы рассматриваем, естественно, варианты без победы большевизма. Все народы Европы так или иначе приходили к идее национального суверенитета: эпоха романтизма (время формирования наций и их самосознания) принесла идею региональной самобытности и национальной независимости, а Просвещение — идею нации-государства. Провозглашение ценности национального, даже регионального — это продукт западного мышления (в ев разийском модусе региональное, локально-этническое сохраняется de facto, в силу отсутствия здесь западной воли к унификации). И эта западная, романтическая идея остается актуальной и сейчас, даже при отходе от классического государства ради панъевропейского стратегического проекта, — актуальной все еще остается защита национальных и местных языков, национального кинематографа, даже мер длины, как в Англии. Но и без романтизма вся культурная типология эстонцев исключает какой-либо компромисс — только граница, только свой дом, свой мир, только эстонская гомология, тотальное тождество материи и коллективного Я.
XIX век, который прошел для Эстонии под знаком России, явился веком эстонского ренессанса, выхода «в свет». Россия была фоном этой мистерии рождения нации, — огромные и величественные декорации. Любя свои камни, свой пепел, дороги и обочины, Эстония с неизбежностью приняла в свой «Каталог гор и морей»11 и все то русское, что запечатлелось в эстонской вещественной, документальной памяти. И если Эстония уже в новых исторических условиях (как часть Евросоюза, размывающего все государственные границы) сбережет эту свою черту — вещественное охранительство, пристальную бытовую память, то русские следы, русские идеи будут вращаться на ее орбите и впредь — русские адреса и сюжеты Ревеля, Дерпта, Нарвы, петербургские и московские адреса знаменитых эстонцев. Правда, есть и другой вариант — на примере современной России мы видим, что национальное начало может быть сведено к набору штампов и уйти из памяти, уйти из быта.
…Государственная независимость в 1918 году явилась для эстонцев по большому счету неожиданностью. Эстонские партии на государственном совещании в августе 1917 года принимают решение о поддержке идеи федеративной России с вхождением в ее состав Эстонии на правах автономии. Но рост левого радикализма, подвигнувший противников революции к ответным действиям, и вмешательство европейских сверхдержав — Британии и Германии — сделали возможным обретение первой независимости. Сейчас об этом практически не говорят ни с той, ни с другой стороны — и это не случайно, — но независимость Эстонии была завоевана в том числе и с помощью русских, точнее, Белой армии. Война с их участием против Эстляндской Трудовой коммуны, возглавляемой Кингисеппом, увенчалась победой. Между тем установление в Эстляндии большевистского режима означало бы, как и в случае других бывших имперских окраин, потерю независимости и полную подконтрольность Ленину и его преемникам — это, кажется, ясно. В этой войне участвовали, и составляли значительную силу, белые добровольческие части, сформированные в Пскове и Острове еще в период германской оккупации (октябрь 1918 года). Белые дошли с боями до Ревеля, практически через всю Эстляндию. Впоследствии, и об этом тоже почему-то мало упоминают, русские и эстонцы были союзниками в борьбе с красными. Возглавил борьбу с большевизмом на Северо-Западе генерал Юденич, войскам которого удалось подойти вплотную к красному Петрограду, вызвав настоящую панику у большевиков. «Купол святого Исаакия Далматского» — так называется повесть А. И. Куприна, описывающая те события: образ, вынесенный в заглавие, символизирует близкую и видимую буквально, но так и не достигнутую цель — Петроград, столицу погибшей империи…
7. Псков/Pihkva
