в рамках проекта “Публичные лекции „Полит.ру””. Среди прочего она говорит: “Мы, знающие российский ХХ век, уже не можем позволить себе таких разговорчиков — что если бы не было Наполеона, то все равно его роль выполнил бы другой человек. У нас — в России ХХ века — дело обстоит иначе. Мы должны отдать себе отчет в том, что, если бы не нечеловеческая целеустремленность и близкое к нечеловеческому, беспредельное отсутствие каких-либо моральных запретов для самого себя и своих действий у Ленина, а также если б не несчастные свойства личности Николая II (на его судьбе я поняла, как правильно делали монархи, что заключали династические браки, без любви — в немалой степени любовь к жене несчастного монарха погубила Россию: он о жене думал едва ли не больше, чем о судьбе вверенной ему страны), — Россия в ХХ веке могла вообще постепенно вырулить к Великобритании с ее устройством”.
“Одним из лучших воспоминаний моей жизни в ХХ в. останется огромная дубовая, наверное, дверь на Старой площади. Кто не испытывал того, что было
Борис Дубин. Как я стал переводчиком. — “Иностранная литература”, 2006, № 6 <http://magazines.russ.ru/inostran>.
“Задачей редактора (его роль, как и роль „учителя”, „инженера”, „врача”, как все сословие „интеллигенции”, сложилась еще в ходе сталинской культурной революции конца 1920 — первой половины 1930-х годов, периода „учебы” советских писателей и читателей) было, во-первых, довести попавший в его руки оригинальный или переводной текст до некоторых средних кондиций языковой правильности и литературного стиля, которые делали написанное пригодным для печати, а во-вторых — следить за тем, чтобы в печать не проникло ничего недопустимого с точки зрения цензуры, в самом широком спектре — от политики до эротики. Спасением для человека пишущего, если он был не халтурщик и не карьерист, становился в таких условиях „хороший редактор” (как для человека, учащегося в советской школе, — „хороший учитель”, а для человека лечащегося — „хороший врач”). Хороший редактор работал с каждым пишущим человеком отдельно и видел свою цель в том, чтобы по возможности помочь пишущему, если в нем чувствовались способности, попасть в печать, а попутно помочь автору сделать то, что он написал — опять-таки по возможности — лучше. Не „правильнее”, не „глаже”, не „публикабельнее”, а именно лучше. Такой редактор брал на себя в тогдашних условиях, как легко понять, определенный риск. Но при этом он вместе с автором поддерживал и даже, случалось, поднимал уровень литературы, развивал ее традиции, отстаивал ее достоинство, а с другой стороны, проявлял и распространял в окружающей среде человеческое благородство, понимание, такт. Мне повезло: я начал работать как переводчик именно с таким редактором и потом встречал в своей работе нескольких таких же…” В основе текста — сообщение, сделанное 9 декабря 2005 года в университете г. Гермерсхайм (ФРГ) на семинаре, организованном профессором Биргит Менцель.
Александр Елисеев. Постиндустриальная монархия. — “АПН”, 2006, 21 июня <http://www.apn.ru>.
“Но как бы там ни было, а пока монархисты мало популярны. <…> А все потому, что монархисты пытаются соответствовать современности, тогда как им
Збигнев Жакевич. Поляки у Достоевского. — “Новая Польша”, Варшава, 2006, № 5, май.
Из книги “Люди и пейзажи” (Гданьск, 1970). “Особенно ощутимо Достоевский, должно быть, чувствовал ненависть, которую испытывали поляки к уголовным каторжникам, воплощавшим для него уже тогда, как мы знаем, весь русский народ”.
Владимир Забалуев, Алексей Зензинов. Убийство ради жизни. Траектория нового кино. — “Русский Журнал”, 2006, 27 июня <http://www.russ.ru>.
“Чтобы взбодриться и сбросить с себя бремя культурных напластований и табу, американскому кинематографу потребовался доктор-самоучка Тарантино. Он вкачал в кино лошадиную долю жесткости и отвязного юмора, приучив зрителей к тому, что его герои не просто убивают: они принимают на себя ответственность за это. Уже в „Бешеных псах” мы видим обаятельных, стильных хищников, нисколько не стесняющихся своей природы. Убийство — биологически обусловленная данность их существования, и они не считают нужным прибегать к лицемерию, чтобы скрыть этот факт. <…> Масса эпигонов собезьянничала у Тарантино один лишь стиль (стёбно поданные сцены кровавого насилия), при этом начисто выветрилась проблема ответственности. Впрочем, и у самого режиссера в „Убить Билла” убийство представлено как внешний ритуал, а не проблема внутреннего выбора”.
“Время культурно рефлектирующих героев, открытое шекспировским Гамлетом, завершилось, и новых протагонистов более не „превращает в трусов мысль” — по причине исчезновения нравственных запретов. Эпоха, когда быть жертвой более модно и безопасно, нежели палачом, подошла к концу. В условиях, когда жизненное пространство катастрофически сужается, убийство — прямое или символическое — вновь становится единственным способом сохранить свою жизнь. <…> И кино — в том числе российское — начинает готовить нас к этому новому порядку вещей”.
