усадьба, в которой рисовала художница, ассоциируется с именем известного славянофила Юрия Федоровича Самарина, одного из авторов крестьянской реформы. Для большинства же местных слобожан этот “самаринский дом” — всего лишь бывший санаторий для детей-астматиков, где, кстати сказать, в начале 70-х обретался и автор нынешней “Книжной полки”. Я и думать не думал, что был, оказывается, кто-то, кто фиксировал здесь древнюю, ушедшую, как Атлантида на дно, дворянскую жизнь в ее самом последнем проявлении!
А жизнь была бурная. Последние Самарины приняли у себя в 1918 году многодетную семью Осоргиных после того, как тех выселили из их родового гнезда — усадьбы Сергиевское под Тулой. Ну и поскольку все были связаны друг с другом если не браками, то дружбой и единым сословным кругом, новые жильцы вполне естественно влились в усадебную жизнь, которая стала напоминать не то уютную колонию, не то добровольную трудовую общину. Отмечу, что с приездом Осоргиных тут начались активные гимназические занятия (поблизости не было школы) как со своими, так и с чужими детьми.
После октябрьского переворота усадебным бытом верховодил всеобщий любимец Михаил Михайлович Осоргин, которому впоследствии, в 1931 году, удалось вместе с женой, детьми и несколькими близкими чудом перебраться во Францию1 . Ну а пока он — и школьный учитель, и заведующий громоздким хозяйством, и духовный наставник младшего поколения. Он преподает сам, преподают и жена, и дети. Старшая дочь Мария дает уроки рисования, а по вечерам рисует и для себя, вглядываясь в лица близких и гостей.
Вошедшие в альбом рисунки делятся на две исторические эпохи: собственно “измалковскую”, то есть пятилетнее бытование огромного дружественно-семейного клана Самариных, Комаровских, Осоргиных и Истоминых, и — “лукинскую”, когда остатки этого клана были изгнаны из национализированной самаринской усадьбы, оба этажа которой занял санаторий.
В 1923 году Осоргиных — Самариных приютила семья их ученицы Наташи Сарафановой (сохранился ее портрет: сосредоточенная круглолицая девочка), выделив им в соседнем селе Лукино просторную зимнюю дачу. Неузнаваемо перестроенный, этот дом стоит и поныне на бывшей “17-й версте”, то есть в поселке Переделкино.
Жизнь в обоих домах не была замкнутой, к нашим дворянам постоянно наезжали. Среди портретов проявляются лица философа Ивана Ильина2 (которому уже через год предстоит высылка на известном пароходе), государственного деятеля Владимира Джунковского (ему — расстрел в 1938-м), дочери Льва Толстого Татьяны Львовны…
Конечно, описывать рисунки — дело неблагодарное. Я могу только сказать, что, вглядываясь в них, я вспоминал графические работы Леонида Пастернака и Василия Поленова (который, кстати сказать, высоко ценил талант Марии Осоргиной), думал об особой культуре альбомного рисунка и вообще о феномене русского усадебного альбома. Этот был — из последних, причем чужая рука в нем не гостила, как это часто бывало с другими альбомами. У него был один автор.
Итак, всегдашний свет настольной лампы (главный, почти духовный атрибут усадебной жизни!), склоненные над тетрадками головы учеников, чтение вслух, музицирование, шахматы, мечтания, игра в четыре руки на фортепиано. И — дети, дети, с их бесконечными бантами, растрепанностью и задумчивостью. Листаешь альбом — чередой идут лица, далекие и близкие, домашние и гости.Вот играет на скрипке известный профессор-микробиолог Владимир Александрович Барыкин. Музыка перемежалась бурными спорами с будущим священником “дядей Мишей” Осоргиным (Барыкин был философствующим атеистом), общением и играми с детьми. Поздно ночью — неохотное расставание и последний поезд на Москву.
В конце 30-х микробиологу для опытов понадобились обезьяны, но приматы стоили дорого, и ценившее профессора начальство предложило Барыкину заменить обезьян на заключенных. Он наотрез отказался, был посажен и весной 1939 года убит.
А вот спиною к нам — характерные подтяжки тех лет! — сын “дяди Миши”, Георгий Михайлович, бреется перед зеркалом.
Через два года, в 1925-м, его схватят на квартире у знакомой, которая общалась с иностранцами. Горячечная непреклонность Георгия Михайловича на Лубянке, когда ему уже начали “шить” лакомое для чекистов “контрреволюционное дело”, приведет его сначала в Бутырскую тюрьму, а потом и на Соловки. Благодаря Екатерине Пешковой жена Георгия — Александра Михайловна (Лина) Голицына — приедет на свидание к мужу и проживет с ним в зоне почти месяц. Его расстреляют через три дня после ее отъезда, по приказу о ликвидации четырехсот заключенных. Группы “потенциально опасных” выводили через Святые ворота монастыря. Сохранилось свидетельство, что Георгий шел на казнь, читая молитвы и распевая “Христос воскресе!”. А у Лины Голицыной под сердцем, как говорилось в старомодных книжках, зацвел плод этой кратковременной любовной встречи.
В обстоятельной вступительной статье академика Герольда Вздорнова контрапунктом для меня оказалась фраза о том, что все (или почти все), кого рисовала М. М. Осоргина, в разное время подвергались арестам и ссылкам.
Листам с рисунками Марии Михайловны здесь предшествуют несколько тщательно подготовленных воспоминаний, снабженных архивными фотографиями, кое-какая переписка, каталог рисунков и алфавитный указатель. В трогательном мемуаре выжившего участника того легендарного измалковско-лукинского круга, Сергея Михайловича Голицына, который называется “17-я верста. Из „Записок уцелевшего” st1:metricconverter productid='3 ”' 3 ” /st1:metricconverter , — только нежная ностальгия и боль: для него за уцелевшими переделкинскими соснами проступают черты еще не перестроенного лукинского дома и — близких, запечатленных рукой его старшей кузины. Что чувствовал он, приезжая сюда с друзьями или останавливаясь в Доме творчества?
…Как жаль, что князь Голицын не дожил до этой книги, работа над которой началась в год его кончины. Конечно, 500 экземпляров — невеликий тираж, но открываешь альбом, и… как там, в стихах у бывшего
