впоследствии в aкадемию. Чудов монастырь не раз служил ареной важных событий в жизни Руси. Отсюда происходит беглый инок, ставший самозванцем Лжедмитрием. Здесь был насильственно пострижен царь Василий Шуйский. В подвалах Чудова монастыря в 1612 году голодной смертью умер патриарх Гермоген, не покорившийся интервентам и призывавший народ к восстанию против них. В 1667 году в монастыре проходил Собор, лишивший патриарха Никона его высокого сана. В 1812 году в Чудовом монастыре помещался штаб Наполеона.
Главная монастырская церковь Чуда Архистратига Михаила была сооружена в 1504 году и расписана уникальными фресками. В 1930-х годах П. Корин с реставратором С. Чураковым участвовал в снятии со стен собора фресок, так как собор “в связи с новым строительством” подлежал сносу. На эту сложную работу (фрески снимали вместе со штукатуркой) ушло несколько месяцев. Снятые фрески аккуpaтно складывали в ящики, чтобы потом все можно было вывезти и смонтировать для экспозиции в одном из музеев.
И вот однажды, когда Павел Корин работал в своей мастерской, туда влетел, рыдая, с воплями, Чураков, несколько минут Корин с женой ничего не понимали и не могли добиться от Чуракова внятного ответа. Потом все прояснилось. Оказалось, что собор Чудова монастыря взорвали и древнейшие фрески погибли. “Уже бо секыра при корени древа лежитъ”, — любил повторять в таких случаях Павел Корин слова из Евангелия.
Единственный, кому все-таки разрешили войти в храм Чуда Архистратига Михаила перед его сносом, был П. Д. Барановский.
— У вас всего три минуты. Берите все, что сможете вынести, — сказали ему.
Петр Дмитриевич вынес из храма и спас мощи святителя и чудотворца Алексия, митрополита Московского. Чудотворная святыня эта находится сейчас в Елоховском соборе и ждет своего возвращения в Кремль.
Вспоминаю литературные вечера у П. Д. Барановского. Хозяин любил и читал по памяти большие отрывки из “Слова о законе и благодати” митрополита Илариона, “Поучения” Владимира Мономаха, из “Слова в новую неделю после Пасхи” Кирилла Туровского, “Моление Даниила Заточника”. Книгой книг для Петра Дмитриевича было “Слово о полку Игореве”, которое он знал наизусть. Для меня чтение Петром Дмитриевичем “Слова...” каждый раз было откровением.
— “Великый княже Всеволоде! <...> Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти <...> Ты бо можеши посуху живыми шереширы стрѕляти, удалыми сыны Глѕбовы”.
Петр Дмитриевич прервал чтение “Слова...” и спросил меня:
— Что такое “шереширы”?
Я ответил, что академик Д. С. Лихачев в своих примечаниях к “Слову...” точного определения “шерешир” не дает. Он предполагает, что “шереширы” происходят от греческого слова, означающего копье.
— Шереширы... Вот держите. — И Петр Дмитриевич протянул мне маленький, размером в детский кулак, глиняный горшочек с узким и коротким горлышком. По словам Барановского, в горшочек заливали специальную горючую смесь и затыкали паклей. Затем, вставив стрелу в горлышко, зажигали паклю и стреляли из лука в стан врага.
— Так это же знаменитый “греческий огонь”, которым греки сжигали корабли противников.
— “Греческий огонь”, но применяемый “посуху”, как сказано в “Слове...”. — И Петр Дмитриевич положил горшочек на книжную полку, где было еще несколько “шерешир”, но другой формы.
— Откуда у вас это? — спросил я.
— Из раскопок. Горшочек, который я вам показывал, найден мною при обследовании фундаментов церкви Михаила Архангела в Смоленске. Эта церковь, кстати, выстроена по повелению князя Давыда Ростиславича Смоленского, того самого, который упоминается в “Слове...”. Строил ее гениальный зодчий Древней Руси Петр Милонег. В скобках замечу, — сказал Барановский, — Петр Милонег — мой любимый зодчий, имя которого достойно стоять в одном ряду с Автором “Слова...”.
Вся “келья” Барановского была уставлена стеллажами с папками, на корешках которых были надписи: “Шатровое зодчество”, “Кавказская Aлбания”, “Словарь древнерусских зодчих”, “Троице-Сергиева лавра”, “Музеи под oткрытым небом”, “СОПИ”, то есть “Слово о полку Игореве”. Материалы о “Слове...” были уникальные.
Петр Дмитриевич собирал не все издания “Слова...” подряд, а только специальную литературу, где говорилось о памятниках материальной культуры, современных “Слову...”, будь то иконы, фрески, мозаики, книжная миниатюра, нумизматика, прикладное искусство, оружие и, конечно, русская архитектура XII—XIII веков. Для него не составляло труда, например, описать участников похода князя Игоря, сбрую “борзых коней” или орнамент на нарядах, в которые были одеты “красныя дѕвкы Половецкыя”. Нетрудно представить себе, как он относился к иллюстраторам, бравшимся зa оформление “Слова...” и не знавшим таких простых вещей, что у церквей в Древней Руси было шлемовидное покрытие, а не луковичные главы. Помню, как он испещрил своими суровыми замечаниями книгу О. Сулейменова “Аз и я”, присланную автором в 1975 году с надписью “Петpy Дмитриевичу Барановскому с уважением личности и трудов”. Не знаю, встречался ли Сулейменов с Барановским, но во всех случаях казахскому писателю надо отдать должное, что он хотя бы знал о трудах Барановского.
