было «Квартира тиха, как бумага…», вторым — стихи про кремлевского горца, третьим — «Восьмистишия».
На мой же взгляд, данный порядок произволен. Уже потому произволен, что не согласуется с природой вещей. Отрешенно-изысканный эстетизм «Восьмистиший» и психологически, и по строчечной сути невозможен после шума, ярости и сарказма «Квартиры…». Не говоря уж о разгневанной «антиоде».
Но оставим пока и «Восьмистишия», и «Квартиру...», сдвинем их поближе к обочине сюжета, дабы сконцентрировать внимание на стихах про кремлевского горца. И как только мы это сделаем, придется признать: нет ни одной самой малой малости, свидетельствующей, что данный текст полностью, от замысла до окончательного решения, создан в ноябре 1933-го, то есть в те новосельные недели, когда их автор общался с Пастернаком. Зато обнаруживаются доводы в пользу иной датировки. Как выяснилось в процессе дознания, в арестном деле Мандельштама фигурировал совсем не тот вариант «антиоды», который ее автор, к ужасу жены и друзей дома, стал читать посторонним лицам начиная со второй половины ноября, а куда более резкий. У следователя, по свидетельству Надежды Яковлевны, «предварительно были стихи <…> со словом „мужикоборец” в четвертой строке: „Только слышно кремлевского горца, душегуба и мужикоборца”». Кроме того, как следует из мемуаров Э. Г. Герштейн, в той же ранней редакции «антиода» была известна Нине Николаевне Грин, в доме которой в Старом Крыму Мандельштамы гостили в апреле — мае (до 28-го) 1933 года (Э. Г. Герштейн твердо запомнила, со слов Н. Я., что вариант с «мужикоборцем» очень нравился Нине Грин)5.
Короче, поскольку сведений о том, что госпожа Грин в указанные (осенне-зимние) месяцы побывала в новой московской квартире Мандельштамов, у нас нет, реальнее предположить, что первый антисталинский «набросок» был создан одновременно со стихотворением «Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым...». В сравнении с «Погорельщиной» Николая Клюева и «Кобыльими кораблями» Есенина эти стихи выглядят скромно — и впрямь беглый набросок. Но скромность техники исполнения не делает зарисовку с натуры менее страшной, нежели исполненный на два голоса (Клюев плюс Есенин) плач по озверевшей от бескормицы Руси:
Природа своего не узнает лица,
И тени страшные Украйны и Кубани…
На войлочной земле голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца6.
Словом, с какой стороны ни смотри, а картина, изображенная в процитированной строфе, куда больше подходит под понятие «потрясение», чем пресловутая реплика Пастернака. (По словам Ахматовой, Мандельштам был убежден: долгодействующими стихи получаются только в результате сильных потрясений, как радостных, так и трагических.) Потрясение голодающей Россией было тем трагичнее, что совпало, сдвоилось с потрясением от стихотворения Пастернака «Столетье с лишним — не вчера…».
Разумеется, в живой жизни все было не столь однозначно. Недаром как раз в эти месяцы О. Э. признался Ахматовой, что слишком долго думал о Пастернаке. Так долго, что даже устал. Времени для утомительных раздумий у него и впрямь было достаточно. В журнальной (май 1932-го) публикации отсутствовала четвертая строфа «Столетья...». Та, где Пастернак ставит вождя народов в один ряд с Петром Великим. Этот катрен появится при перепечатке в сборнике «Второе рождение» (август того же года). А без него ничего нового по сравнению с ревпоэмами в стихотворении не было (цитирую без четвертой строфы):
Столетье с лишним — не вчера,
А сила прежняя в соблазне
В надежде славы и добра
Глядеть на вещи без боязни.
Хотеть, в отличье от хлыща,
В его существованьи кратком,
Труда со всеми сообща
И заодно с правопорядком.
И тот же тотчас же тупик
При встрече с умственною ленью,
И те же выписки из книг,
И тех же эр сопоставленье.
