— Прекрати!
— Ты меня и не любишь, да? Так... подвернулась... Ну? Не слышу!
Вид у Кости был такой, что еще слово — или врежет, или... Он задыхался. Пораскрывал, позакрывал рот, рухнул на койку. Затих.
Солнце жарило обои, припечатало целой плитой и выжигало с величайшим, как китайская пытка, терпением.
Они молчали минут пятнадцать. Потом Ева подошла, склонилась к неподвижной спине.
— Прости. Я сорвалась. Я не должна была...
— Это ты меня прости. Я несу всякую чушь. Ты права: я тебя люблю, а на все остальное — плевать.
Так и просидели до самых до сумерек, не обнявшись победно (как можно было), а горько, сутуло, не меняя поз...
Ребят все не было, куда они могли деться — неизвестно, и Костя уже паниковал: уехали в город?! Ева в полуобмороке: как, бросить ее в Лодыгине!.. За окном разводило чернила и было ирреально синё, как в кино, в фальшивых — через светофильтры сделанных — ночных сценах.
Не уехали. Пришли. Приползли на бровях. Электричество еще горело (почти одиннадцать), и можно было любоваться этими вдрызг пьяными мордами. Очень напряженный, внутрь себя взгляд Олега, а губы его крепились, как будто он хотел, но запрещал себе что-то важное. Спотыкающихся, развели по кроватям, и потянулась кислая алкогольная ночь, со вздохами и не очень полной болотистой тьмой.
...Как это всегда бывает, Олег очнулся чуть свет — осознал себя очнувшимся — и все утро лежал сосредоточенно, с открытыми глазами, выплывал из бреда. А вот обычного похмелья — не было! Укол ярости так освежал...
Проснувшись, Ева даже вздрогнула — лежал рядом и смотрел, как крокодил.
— Ты что?
— Ничего. Удивляюсь, что ты здесь. — Олег не утруждал себя шепотом. — Не у Костярина в койке, я имею в виду.
— Что ты несешь... — забормотала Ева; смесь возмущения, ужаса и растерянности страшной. — Перестань! Я тебя прошу... Он же может проснуться... услышит...
— А что? Пусть все слышат!!! — Олег повысил тон, заговорил с воодушевлением, с каким-то античным актерством. — Наш друг попал в беду. Мы приехали его выручать. Как же можно в чем-то ему отказывать? Да мы должны последнюю рубашку... Да если он позарился на мою бабу, как же я могу сказать “нет”?.. Запрещено! Ему и морду-то, оказывается, нельзя набить: что вы! Пылинки сдувать!.. А может, мне ему так прямо и сказать: бери, дорогой Костенька, пользуйся! — Олег строил какие-то идиотские рожи...
Подбежал Никита с таким выражением лица, что было ясно — сейчас убьет.
А Костя и не спал. Забившись в уголок, в комки и тряпки своей постели, он осторожно, всей спиной изображал ровное дыхание, а сам глядел, сощурившись, на поплывшие обои, и гадко ему было — не выразить.
Между тем разгоралось утро, все потихоньку вставали, и уже гремела в кухне Ева, тихонько так погремывала. Время шло, шло, а он все не находил в себе сил развернуться и опустить ноги на пол и посмотреть в глаза. Этот лежачий маскарад становился уже невыносим, и...
Положение спас Кузьмич — вдруг.
Явился с удочками, с баулом и, выбрав почему-то именно Олега, увел его с собой на рыбалку (“здесь озеро за лесом, так та-ам...”). Рыбалка, озеро, “та-ам” — бред какой-то, но именно это и помогло. Когда Олег, мрачный, опухший, без завтрака, ушел со стариком, тогда только Костя и смог повернуться, остудить ступни о доски, буркнуть “добрутр” оставшимся.
Начинался день, надо было пережить и его.
VIII
За прошедшие сутки меж друзьями-соперниками установился вроде как шаткий мир, но глядели
