Моря, и тучи, и чужие лица,
Все, что меня уже не обольщает,
Войти в тот сад и повторить обет
Или сказать, что я его исполнил
И что теперь свободен…
“Эзбекие” закрывал собою сборник “Костер”; в шиловском альманахе это стихотворение — последняя, десятая (или — двенадцатая, если считать разбивку на две канцоны и разные фрагменты пьесы “Дитя Аллаха”) запись голоса Николая Гумилева.
Примечательно, что в нескольких жизнеописаниях Гумилева, а таких описаний и хроник выпущено за последние пятнадцать лет достаточно, мне не встретилось и упоминания о работе поэта с Бернштейном в феврале и апреле 1920 года7. Видимо, к таким вещам относились как к чему-то уж совсем проходному. Или попросту не знали о них. Получается, если бы Бернштейн не делился с Шиловым воспоминаниями и записями из рабочего дневника, мы также не знали бы об этих датах и этих сеансах.
И еще одна странность, уже, так сказать, “шиловского” порядка. На упомянутой аудиокассете, предшествующей подготовленному “под ключ” диску, гумилевскую первую канцону комментирует… сам Шилов; он же представляет интереснейшие воспоминания современника Гумилева — Николая Тихонова, а затем — вошедшее в компакт-диск чтение актера Антона Шварца и имитационную декламацию Бернштейна. При прослушивании этих фонограмм мне, представьте себе, слышится характерное потрескивание-поскрипывание иглы звукоснимателя на виниле! Но никаких виниловых дисков типа “Николай Гумилев” я что-то не припоминаю…
На компакт-диске нет ни Тихонова, ни шиловских комментариев. И это обидно.
Главная ценность компакта — 11 неизвестных треков авторского чтения самого поэта, однако и другие составные части альманаха весьма примечательны.
Открывает альманах маленькое выступление Владимира Солоухина на одном из первых вечеров памяти Гумилева во второй половине 80-х годов. Коротко сказав о том, что поэт жив в нас самих и наряду с другими большими поэтами давно стал “золотым сердцем России”, автор “Владимирских проселков” прочитал стихотворение “Выбор” из второго гумилевского сборника “Романтические цветы” (1908):
Не спасешься от доли кровавой,
Что земным предназначила твердь.
Но молчи: несравненное право —
Самому выбирать свою смерть.
Вслед за этим маленьким, длящимся менее двух минут треком следует почти двадцатиминутное выступление академика Вяч. Вс. Иванова, который, замечательно прочитав почти автобиографическую гумилевскую “Память” и “Заблудившийся трамвай” (Иванов считает это стихотворение предтечей всего поэтического сюрреализма XX века), рассказал о влиянии на Гумилева Уильяма Блейка, поделился своими соображениями о еще не проявившемся значении африканских изысканий поэта и, под шумные аплодисменты, закончил словами о том, что “нам не нужно, чтобы нам разрешали русскую культуру”, которой “мы должны быть достойны”.
Атмосфера раннеперестроечного времени, в котором проходили первые вечера памяти Гумилева, отлично сохранилась и в семнадцатиминутном публичном выступлении сына поэта Льва Гумилева, который, говоря о влиянии “родового” ландшафта на поэзию, трогательно оговаривался: “…оно дало возможность моим папе и маме, простите, моим обоим родителям, сосредоточиться на том, что их интересовало…” Что же до самой этой атмосферы нового времени, то она явственно начинает проявляться после записки из зала, которую огласил ведущий (я опознал в нем одного из первых публикаторов Николая Гумилева, редактора легендарного тбилисского издания его стихов и нынешнего главного редактора “Нашего наследия” Владимира Енишерлова). В записке спросили, помнит ли Лев Николаевич, как читал стихи его папа. Сдержанно похвалившись своей “исторической” памятью, напомнив себе и слушателям, что последний раз он видел отца в семь лет, а слышал его чтение — в пять, Л. Н. прочитал “Сомалийский полуостров” из книги “Шатер”8. Начал он с небольших уточнений: “Сымитировать?” — “Ну, просто прочитайте”, — ответствовал Енишерлов. “Но он менее картавил, чем я”, — заметил Лев Николаевич. И прочитал свою “реконструкцию”, как ни странно, картавя меньше, чем обычно, — очень напевно и ритмизированно9.
А вслед за этим чтением прошелся по “неокретинизму” литературных журналистов (в “Литгазете” писали, что улан Гумилев плохо ездил верхом): “Вот если бы я написал редактору… кто там редактор — Чаковский, кажется? (смех в зале. — П. К.
